Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер

бой своих куринцев… <…> Добежав до леса, войска неожиданно остановлены были отвесными берегами речки Валерика и срубами из бревен, за трое суток вперед приготовленными неприятелем, откуда он производил смертоносный ружейный огонь. <…> саперы, следовавшие в авангарде за 3-м баталионом Куринского полка, увидевшие, что войска остановлены местным препятствием, без всякого приказания бросились к ним на помощь, но они не были уже нужны храбрым егерям: помогая друг другу, они перебирались через овраг по обрывам, по грудь в воде, и вскочили в лес в одно время с обеих сторон дороги. <…> Бой продолжался недолго. Кинжал и шашка уступили штыку».[8]

Окрестный лес, как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом.

А там вдали грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

— Спасибо! — сказала Ростопчина, чуть слышно и без стеснения вытирая слезы. — Спасибо! Можно вас поцеловать?

— Такие красивые женщины не спрашивают!

— Перестаньте! И я не такая красивая! — и поцеловала в губы. — Мне хочется вас забрать! Можно заберу?

— От кого? — он улыбнулся. — От бабушки?

— Что` вы! Как вам такое могло в голову прийти? Я забрала бы вас от себя самого! Но это как раз то, чего вы не допустите!

Еще через день он читал «Валерик» у Карамзиных. Было много народу, и было душно от стихов. А ему — от того, что его слушали люди, которые никогда не были на войне и вряд ли могли поверить, что она такая. «…Зато видал я представленья, / Каких у вас на сцене нет…»

Он стоял перед компанией блестящих светских столичных мужчин — не только молодых, но и молодых тоже — и еще более очаровательных женщин, с их розами в волосах и слишком откровенными декольте (хорошо хоть, Наталья Николаевна — пока еще Пушкина — не пришла!) и читал им про то, что не было их жизнью и быть не могло, не входило в их опыт! Что могло лишь огорчить их (в крайнем случае), заставить всплакнуть н постараться забыть об этом, забыть! — лучше в ту же минуту или скоро-скоро.

— Почему вы ввергаете нас в эти страдания? Заставляете нас переживать все это? Не мы придумывали эту войну, не мы!.. И нам так трудно сопереживать тем, кто вынужден участвовать в этом всём. Мы здесь — сама жизнь, может, невольно праздничная, но — праздничная. А смерть… когда-нибудь она придет, конечно… но не сейчас же, не сейчас!.. А то, что вы навязываете нам…

В сущности, он знакомил их с первой в русской литературе подлинной батальной поэзией. Из слушателей мало кто готов был к этому. И мало кто в жизни был сейчас так одинок, как он. Ростопчина — единственная, пожалуй, чувствовала это… и на что он отважился… Какую чудовищную несвободу предлагает он присутствующим. Пытаясь навязать ее своими стихами таким милым, добрым, далеким от всего этого людям! Она с интересом взирала на него. И даже со злорадством. Как он рискнул?.. Она сама была поэтесса — и талантливая. Ей было любопытно среди прочего, какой будет отзвук? Он же сам писал недавно: «Какое дело нам, страдал ты или нет?»

Что он с нами сделал? Мы ж читали всё возвышенное, и про войну в том числе. И даже его собственное «Бородино». Это все было — но это было давно и далеко от нас. А сейчас он явил собой сегодняшнее страдание — и вывалил на нас. То, что чуть ли не за стенами, — здесь. Выйдешь из дому — начнется!

Но он бил в лоб, наотмашь, он с силой вбивал в них всех эту не виденную ими войну.

На берегу, под тенью дуба,

Пройдя завалов первый ряд,

Стоял кружок. Один солдат

Был на коленах; мрачно, грубо

Казалось выраженье лиц,

Но слезы капали с ресниц,

Покрытых пылью… на шинели,

Спиною к дереву, лежал

Их капитан. Он умирал;

В груди его едва чернели

Две ранки; кровь его чуть-чуть

Сочилась. Но высоко грудь

И трудно подымалась, взоры

Бродили страшно, он шептал…

«Спасите, братцы. — Тащат в горы.

Постойте — ранен генерал…

Не слышат…» Долго он стонал,

Но всё слабей и понемногу

Затих и душу отдал Богу;

На ружья опершись, кругом

Стояли усачи седые…

И тихо плакали…  потом

Его остатки боевые

Накрыли бережно плащом

И понесли.

Капитана он знал немного… Это был Рожицын 1-й из Куринского полка. У него был еще брат… остались жена и дети. Кажется, двое…

Он ушел в свои мысли — но дочитал до конца.

                                      …Тоской томимый,

Им вслед смотрел я недвижимый.

Меж тем товарищей, друзей

Со вздохом возле называли;

Но не нашел в душе моей

Я сожаленья, ни печали.

Конец он читал уже, будто позабыв былые недовольства ее, глядя без отрыва на Софью Соллогуб.

На вашем молодом лице

На вашем молодом лице

Следов заботы и печали

Не отыскать, и вы едва ли

Вблизи когда-нибудь видали,

Как умирают. Дай вам Бог

И не видать: иных тревог

Довольно есть. В самозабвенье

Не лучше ль кончить жизни путь?

И беспробудным сном заснуть

С мечтой о близком пробужденье?

И она тоже смотрела на него.

Когда он закончил чтение, даже не зааплодировали. Не решились сразу… Но Софи после паузы (долгой) сказала со вздохом:

— Право, можно позавидовать!

— Кому? — спросил он, не скрывая усмешки.

— Той, к кому это все обращено!..

И муж взглянул на нее с явным неудовольствием. (Да и кто б взглянул иначе?) Но она даже в свете отличалась тем, что позволяла себе говорить, что думает. Не могла удержаться.

«Поезжай себе: ты ни для графини, ни для Щетинина, ни для повестей светских, ни для чего более не нужен. Поезжай на Кавказ!» — сказал Леонину Сафьев.

Зря, что ли, граф Соллогуб, он же князь Щетинин,