Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
— Спасибо! — сказала Ростопчина, чуть слышно и без стеснения вытирая слезы. — Спасибо! Можно вас поцеловать?
— Такие красивые женщины не спрашивают!
— Перестаньте! И я не такая красивая! — и поцеловала в губы. — Мне хочется вас забрать! Можно заберу?
— От кого? — он улыбнулся. — От бабушки?
— Что` вы! Как вам такое могло в голову прийти? Я забрала бы вас от себя самого! Но это как раз то, чего вы не допустите!
Еще через день он читал «Валерик» у Карамзиных. Было много народу, и было душно от стихов. А ему — от того, что его слушали люди, которые никогда не были на войне и вряд ли могли поверить, что она такая. «…Зато видал я представленья, / Каких у вас на сцене нет…»
Он стоял перед компанией блестящих светских столичных мужчин — не только молодых, но и молодых тоже — и еще более очаровательных женщин, с их розами в волосах и слишком откровенными декольте (хорошо хоть, Наталья Николаевна — пока еще Пушкина — не пришла!) и читал им про то, что не было их жизнью и быть не могло, не входило в их опыт! Что могло лишь огорчить их (в крайнем случае), заставить всплакнуть н постараться забыть об этом, забыть! — лучше в ту же минуту или скоро-скоро.
— Почему вы ввергаете нас в эти страдания? Заставляете нас переживать все это? Не мы придумывали эту войну, не мы!.. И нам так трудно сопереживать тем, кто вынужден участвовать в этом всём. Мы здесь — сама жизнь, может, невольно праздничная, но — праздничная. А смерть… когда-нибудь она придет, конечно… но не сейчас же, не сейчас!.. А то, что вы навязываете нам…
В сущности, он знакомил их с первой в русской литературе подлинной батальной поэзией. Из слушателей мало кто готов был к этому. И мало кто в жизни был сейчас так одинок, как он. Ростопчина — единственная, пожалуй, чувствовала это… и на что он отважился… Какую чудовищную несвободу предлагает он присутствующим. Пытаясь навязать ее своими стихами таким милым, добрым, далеким от всего этого людям! Она с интересом взирала на него. И даже со злорадством. Как он рискнул?.. Она сама была поэтесса — и талантливая. Ей было любопытно среди прочего, какой будет отзвук? Он же сам писал недавно: «Какое дело нам, страдал ты или нет?»
Что он с нами сделал? Мы ж читали всё возвышенное, и про войну в том числе. И даже его собственное «Бородино». Это все было — но это было давно и далеко от нас. А сейчас он явил собой сегодняшнее страдание — и вывалил на нас. То, что чуть ли не за стенами, — здесь. Выйдешь из дому — начнется!
Но он бил в лоб, наотмашь, он с силой вбивал в них всех эту не виденную ими войну.
На берегу, под тенью дуба,
Пройдя завалов первый ряд,
Стоял кружок. Один солдат
Был на коленах; мрачно, грубо
Казалось выраженье лиц,
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью… на шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал;
В груди его едва чернели
Две ранки; кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась, взоры
Бродили страшно, он шептал…
«Спасите, братцы. — Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал…
Не слышат…» Долго он стонал,
Но всё слабей и понемногу
Затих и душу отдал Богу;
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали… потом
Его остатки боевые
Накрыли бережно плащом
И понесли.
Капитана он знал немного… Это был Рожицын 1-й из Куринского полка. У него был еще брат… остались жена и дети. Кажется, двое…
Он ушел в свои мысли — но дочитал до конца.
…Тоской томимый,
Им вслед смотрел я недвижимый.
Меж тем товарищей, друзей
Со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей
Я сожаленья, ни печали.
Конец он читал уже, будто позабыв былые недовольства ее, глядя без отрыва на Софью Соллогуб.
На вашем молодом лице
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть. В самозабвенье
Не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденье?
И она тоже смотрела на него.
Когда он закончил чтение, даже не зааплодировали. Не решились сразу… Но Софи после паузы (долгой) сказала со вздохом:
— Право, можно позавидовать!
— Кому? — спросил он, не скрывая усмешки.
— Той, к кому это все обращено!..
И муж взглянул на нее с явным неудовольствием. (Да и кто б взглянул иначе?) Но она даже в свете отличалась тем, что позволяла себе говорить, что думает. Не могла удержаться.
«Поезжай себе: ты ни для графини, ни для Щетинина, ни для повестей светских, ни для чего более не нужен. Поезжай на Кавказ!» — сказал Леонину Сафьев.
Зря, что ли, граф Соллогуб, он же князь Щетинин,
