Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Генерал / Сидел в тени на барабане / И донесенья принимал». Галафеев поднял голову:
— А-а, Лермонтов! — и без перехода, как принято на войне: — Фрейтаг тяжело ранен. Левым флангом будет командовать Ольшевский. Мы потеряли тридцать обер-офицеров, включая убитых, и вдесятеро больше солдат. Я просил Белосельского-Белозерского ударить сперва казаками с тыла, но он не прошел. Мне посылают флигель-адъютантов, а тут война — и надо воевать! (Понял, возможно, что сказал лишнее.) Есть пропавшие без вести… В общем, связывайтесь с генералом Ольшевским!
…Вечером к нему на Сергиевскую зашел Столыпин, и они с горя обоюдного чуть не отправились тотчас к Софье Остафьевне. Но раздумали.
Выкурили по трубке. Разлили по бокалам сухое вино.
— Я, кажется, влюбился! — сказал Михаил. — Нет, правда!
— Как-так? А Додо? Ростопчина?
— Ее я просто люблю. Но согласись — это разные вещи!
— Вот как! — помолчав, сказал Столыпин. — Значит, бедный Соллогуб?
— Нет. Бедный я!
VII
На следующий день они ехали с Софи Карамзиной в Царское — целой кавалькадой, верхами (она любила такие поездки с ним, она ценила в себе наездницу; может, и по другим причинам любила). Михаил с Софи ехали первой парой, за ними следовали Монго с Элиз, младшей сестрой Софи, братья Карамзины — Андрей и Владимир — и еще мужчины и дамы. Ростопчиной не было, Соллогубов тоже.
Солнце выглядывало из-за туч — и тогда погода прежде времени обещала весну…
Впрочем, снег еще лежал вдоль дорог.
— Я, кажется, смутил намедни ваших гостей! — сказал Михаил.
— Почему же? Все были в восторге!
— «Восторг» не то слово, какое определяло вчера мое состояние. Я думаю — слушателей тоже. Оно вообще не годится в некоторых обстоятельствах. Если б мы с вами играли водевиль Скриба, как бывало, или про «модных мужей»… то была б карусель. А так… Война — темная лошадка. На ней едут в преисподнюю!
— Ничего! Мы скоро вас освободим, вы останетесь здесь и будете сочинять свои прелестные вирши… Я б даже сказала — великие.
— Во-первых… Я не о себе — я о войне. С ней не я один — все человечество едет! Я останусь здесь, но она не кончится! А во-вторых… Вам не удастся оставить меня здесь, ангел мой, хотите пари?
— Вам уже сказал кто-то?
— Нет. Но я чувствую!..
Он рассказал ей про Лихарева. Про то, как они стояли над водой, темной от крови или жирной, и раздался выстрел.
Ей было знакомо это имя — больше потому, что он был когда-то мужем Кати Бороздиной, дочки генерала и сенатора и к тому ж красавицы. А так… Не могла ж она знать весь список осужденных по «делу декабря»? Отец ее, великий Карамзин, был их противником. «Я, мирный историограф, алкал пушечного грома!» — рек он громогласно, побывав на этой площади. Он там пробыл почти весь день. Кстати, там и простудился в тот день — и вскоре умер. Не понимая, конечно, что не только он — вся история российская в тот день простудилась.
— Так могли попасть и в вас? — воскликнула она чисто по-женски.
— Оставили до другого раза!
— Не говорите так! Ну вас! Сглазите. Сплюньте, ей-богу!
— Но они ж сами хотят войны — горцы! — заговорила опять после паузы.
— Нет. Хотят только, чтоб мы их оставили в покое! Они сто раз объясняли, что султан турецкий не имел права дарить нам их землю. Поскольку она никогда не принадлежала ему. Даже присылали не раз старейшин — втолковать это нам… Приезжали такие значительные старики в богатых черкесках и с кинжалами.
— Но нам же нужен Кавказ? Дорога в Грузию?
— Всё нужно! Тогда и слушайте, не морщась, про бой на речке Валерик! — и, помолчав, добавил: — Многие наши офицеры считают — нужно сделать так, чтоб не только они нам были нужны, но и мы им! Развивать торговлю, образование и прочее… А то одно «барабанное просвещение», как говорил Грибоедов. А их жизнь оставить в покое. Хотя… это очень трудно, призна`юсь!
Они ехали рядом, конь к коню, едва не касаясь друг друга бедрами. Она положила руку на его руку. Жалость женская.
— Вам было так плохо?
— Нет, мне было хорошо. В последнее время просто прекрасно. Я командовал сотней отчаянных людей, вообще не способных отличить жизнь от смерти. Там были казаки, кабардинцы, татары… кого там только не было, некоторые из них вообще не помнят, кто они и откуда. Они знали только бой. Они врезались в толпы врагов, почти не используя стрелковое оружие. Только сабли и кинжалы… И они доказывали своим существованием, что человек на что-то способен в этом мире. Он не просто случайно зашел сюда. Я получил эту команду от Руфина Дорохова, когда его ранили… Он сам по себе легенда Кавказа… больше, чем ранее Якубович. Его разжаловали трижды и возвращали в офицеры снова. Сын генерала Дорохова, тоже героя войны — только с Наполеоном. Скажу, не хвалясь: команду звали «Лермонтовский отряд». Да они и сами звали себя так. И я был горд командовать ими. И что из того, что ни одному из них не пришли бы в голову мысли о войне, какие приходят поэту Лермонтову? Мне и самому приходят не всегда!.. Иногда я просто в отчаянье воюю!
Вечером следующего дня он отправился к Ростопчиной. Она была какой-то вздернутой, что редко бывало. Он не сразу понял, откуда это: реакция на Софи Соллогуб, которая снова отметилась в его судьбе, — и это было очевидно? Или на Софи Карамзину, с которой он путешествовал кавалькадой? Нет, все-таки, наверное, Соллогуб!.. (То ли своим поведением отметилась, то ли он себя выдал?)
Честно говоря, он не хотел Додо обидеть. В особенности тем, что вовсе нереально. Просто иногда всплывает на свет то, что сам в себе не подозревал. Единственная сейчас женщина в его жизни. Что он боялся ее или не верил ей — это другой разговор.
Часть вечера шли какие-то пустопорожние беседы. Ни разу, кстати, не был помянут сам предмет беспокойства. Сиречь та же Софи. Додо все же не смогла пройти мимо успеха его чтения «Валерика».
— Жуковский мне сказал, что он не знает, кто бы так писал у нас о войне. Даже Денис Давыдов! — подсластила она пилюлю.
— Так Давыдов пишет вовсе не войну, а свое участие в ней. Это разные вещи! — отозвался он.
Она сразу согласилась. Она тоже
