Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня, как Коломба посмертная судьба Стендаля, занимала судьба Лермонтова. Что останется, что не останется? Разговоры вроде моего с Вяземским, что греха таить, уже шли в обществе русском, я сам слышал их… «Он ничего особенного не создал, был только подражателем Пушкина и вскоре будет забыт, как Полежаев». В те дни в России это можно было услышать не от одного Плетнева.
Я любил говорить с Коломбом о его друге; он пристрастно — и вместе с легкостью — заинтересованно рассказывал. Мне думалось, даже в чем-то они были схожи: Лермонтов и Стендаль. Во всяком случае так казалось после откровений Коломба.
Он как-то привел мне фразу из письма одной возлюбленной его друга — той поры, когда он был еще Мари-Анри Бейль: «Ваша любовь — самое большое несчастье, какое может выпасть на долю женщины».
Я рассмеялся, а Коломб удивился столь неожиданной реакции. Я просто вспомнил Михаила.
У Коломба я и познакомился с Бреданс. Он был много старше ее и, кажется, стеснялся этой разницы лет. Была у них долгая связь или короткая — или вообще никакой связи? Я не знаю и никогда не спрашивал ее. Поняв, что ей, кажется, я понравился, он как-то сам собой отошел в тень, отчего наши с ним отношения ничуть не испортились.
А сейчас, в Лувре, Коломб представил нам еще одного своего приятеля:
— Рекомендую! Поль-Виктор Дени. Тоже художник! Я думаю, мы скоро увидим его здесь! — широкий жест на полотна, развешанные в зале.
Его спутник поклонился.
— Вы превеличиваете! Лувр не так легко впускает к себе.
— Если мои друзья попадут в вашу мастерскую, они сразу поверят мне! — парировал Коломб.
Я назвался и представил Бреданс. Она окинула нового знакомого оценивающим взглядом, каким всегда смотрела на впервые встреченных мужчин. Я, бывало, корил ее за это. Она пыталась спорить:
— По-моему, каждый должен представлять себе, чего он стоит в глазах женщины.
Художник тоже окинул ее взглядом достаточно острым, но взгляд его, человека более воспитанного, быстро потух, и он снова обратился ко мне.
Впрочем, правда, у него есть вкус. Бреданс не просто красива, но минутами обворожительна. Особенно если хочет понравиться. Она и меня купила в момент этим необыкновенным умением нравиться. Блондинка со смуглой кожей, что редко бывает, и кожа нежна, как у ребенка. Глаза большие и темные, но они излучают какой-то свет. В них мешаются грусть и жадность к жизни. А ее фигура вполне могла бы сойти с одной из картин в этом зале — и никто б не удивился.
Но тут ей пришлось чуть-чуть пригнуться в своих претензиях к миру: подошла еще одна женщина — пожалуй, не менее красивая, чем она. Дама эта до сих пор стояла в стороне, рассматривая одну из картин.
— Моя жена и муза! — сказал художник и обнял ее. На ней были простенькое платье и легкая накидка, светлый голубой шарфик охватывал тонкую шею. Но главное — была какая-то необыкновенная доброта, которая светилась в ней. Во всем ее облике. И видно было, что она вовсе не хочет тешиться своей красотой. Кого-то затмевать или кого-то прельщать. Она только представилась легко и просто: «Жаклин», — и протянула руку нам с Бреданс. Я поцеловал эту руку, прямо скажем, с удовольствием. В Бреданс точно не было такой доброты!
Коломб пояснил ей, что я из России. Она спросила мужа, пригласил ли он нас в свою мастерскую. Он сказал, что, конечно, уже сделал это: в самом деле, мы с ним успели перекинуться несколькими словами на эту тему. Она сказала, что тоже будет счастлива нас там видеть. Мы пообещали неопределенно и откланялись.
III
«У граф. В… был музыкальный вечер. „В.“ — сразу все поймут, что Виельгорский», — Лермонтов продолжал жить этим сторонним раздумьем.
— Выпьете что-нибудь? — спросила Додо, входя в гостиную.
— Рюмочку водки, если она у вас есть!
— А зачем еще я живу в России? — Она позвонила в колокольчик и распорядилась.
Перед ним вырос графинчик с водкой в миске со льдом, рюмка и жареные хлебцы, на которых возлежали по две узких розоватых кильки. Ужасно аппетитно! И лоснящийся от соли узкий, сочный, прохладный даже на вид огурец. Тут уже знали его вкусы — весьма простые, между прочим!
«Лугин уже два месяца как вернулся в Петербург. Он имел независимое состояние, мало родных и несколько старинных знакомств в высшем кругу столицы, где и хотел провести зиму. Он бывал часто у Минской: ее красота, редкий ум, оригинальный взгляд на вещи должны были произвести впечатление на человека с умом и воображением. Но любви между ними не было и в помине».
«А тут не понять: была? не была?» — он улыбнулся мысленно.
Графине поставили бокал французского, янтарно-красного цвета.
— Чокнемся? — предложила она.
— Водкой с вином? Моветон, слишком по-гусарски. Ну уж ладно, пропустим!
Он любил сочетания слов из разных стилей: «моветон», «пропустить». Поднес свою рюмку к ее бокалу.
«— И у меня сплин! — отвечал Лугин.
— Вам опять хочется в Италию? — сказала она после некоторого молчания…»
Он продолжал сочинять на ходу и понимал, что от этого уже не отвертеться.
— Вам было весело с Андреем Карамзиным. Мне не хотелось вам мешать.
— Всё вы выдумываете, вы очень хотели! Но решили про себя, что я кручу роман. И как же вы, гордый Лермонтов, можете не отвернуться? И не сделать вид, что к вам это не имеет отношения?
— А вы считаете, имеет?
«Лугин в свою очередь не слыхал вопроса; он продолжал, положив ногу на ногу и уставя глаза безотчетливо на беломраморные плечи своей собеседницы: — Вообразите, какое со мной несчастие: что может быть хуже для человека, который, как я, посвятил себя живописи! — вот уж две недели, как все люди мне кажутся желтыми!..
Минская улыбнулась. — Призовите доктора!..
— Доктора не помогут — это сплин!»
— Меж тем Карамзин рассказывал нечто весьма интересное. Вам бы тоже было нескучно послушать. Вам, которого так занимают истории человеческой души…
Он — единственный, кажется, кто видел Дантеса сразу после его высылки из России. В Бадене в 1837-м. Не одного Дантеса — с женой, разумеется.
— И что? Закатил пощечину? А тот не вызвал его на дуэль? Или
