Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«— Эй! дворник, — закричал Лугин… — Чей это дом?..
— …был Кифейкина — а теперь так Штосса!..
У Лугина руки опустились».
Он узнаёт от дворника о странных исчезновениях бывших владельцев квартиры 27 в доме Штосса, что все они неизвестно почему ушли отсюда, и все же решает снять жилье.
«Квартира состояла из четырех комнат и кухни. Старая пыльная мебель, некогда позолоченная, была правильно расставлена кругом стен, обтянутых обоями, на которых изображены были на зеленом грунте красные попугаи…
— Я беру эту квартиру…
…В эту минуту он заметил на стене последней комнаты поясной портрет…
„Странно, что я заметил этот портрет только в ту минуту, как сказал, что беру квартиру!“…»
Он к вечеру переезжает. Вечер, вечер… В повести нет дня. Вообще нет ничего, что хоть как-то высветляет картину. «…изразцовые печи кое-где порастрескались; сосновый пол, выкрашенный под паркет, в иных местах скрипел довольно подозрительно…»
Лугин выбирает для спальни комнату, где висит портрет. Не может уснуть и смотрит на него.
Лермонтов не зря говорил Гоголю в тот день Николы Вешнего, в погодинском саду, что хочет побороться с ним и написать палимпсест по его «Портрету».
Во-первых, чисто внешнее впечатление от обоих портретов.
У Гоголя: «Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм».
У Лермонтова это был «…портрет, изображавший человека лет сорока в бухарском халате, с правильными чертами, большими серыми глазами; в правой руке он держал золотую табакерку необыкновенной величины. На пальцах красовалось множество разных перстней».
«…когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна» (Гоголь).
«Казалось, этот портрет писан несмелой ученической кистью, платье, волосы, рука, перстни — всё было очень плохо сделано…» (Лермонтов).
«Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью» (Гоголь).
«…в выражении лица, особенно губ, дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать: в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству и, конечно, начертанный бессознательно, придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно» (Лермонтов).
В одном случае глаза «разрушают гармонию своею странною живостью» — и в них запечатлен «пламенный полдень».
В другом… какой «пламенный полдень»? — «такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать».
«В лице портрета дышало именно то неизъяснимое, возможное только гению или случаю» (Лермонтов).
Он боролся с Гоголем, как Иаков с Богом и, кажется, побеждал. И искал того, что возможно «только гению или случаю». Приравнять такие понятия — это надо быть Лермонтовым.
«…насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно». Самое странное в портрете было то, что это был еще один автопортрет. Только в старости, какая, мы надеемся, нам еще предстоит.
«С некоторого времени его преследовала постоянная идея, мучительная и несносная, тем более что от нее страдало его самолюбие: он был далеко не красавец, это правда, однако в нем ничего не было отвратительного… но он твердо убедился, что степень его безобразия исключает возможность любви, и стал смотреть на женщин как на природных своих врагов…»
Тем нее менее из картин его, какие он перевез с собой в квартиру на Столярном, была одна, что противостояла этой убежденности.
«В числе недоконченных картин, большею частию маленьких, была одна размера довольно значительного… эскиз женской головки остановил бы внимание знатока; но, несмотря на прелесть рисунка и на живопись колорита, она поражала чем-то неопределенным в выражении глаз и улыбки; видно было, что Лугин перерисовывал ее в других видах и не мог остаться довольным… он старался осуществить на холсте свой идеал — женщину-ангела…»
В общем, Лугин лег спать — и ночью пришел этот сон-явь… человек с портрета. И даже не ясно было сперва, что это он. И какая-то фигура пряталась подле него — прозрачная, как тень.
Эта тень в глазах Михаила была совершенный фантом. Говоря откровенно, Лермонтову самому минутами было трудно все это писать. Фигура человека с портрета, теперь уже старческая, то увеличивалась в размере, то уменьшалась, и он был уверен, что это — привидение. Кто уверен? Автор? Лугин?..
«Под халатом вздохнуло.
— Это несносно! — сказал Лугин задыхающимся голосом. Его мысли мешались…
— Не угодно ли я вам промечу штосс? — сказал старичок…
— …я вас предваряю, что душу свою на карту не поставлю!»
И ставит клюнгер, добавляя:
«— …не думаю, чтоб водились в вашем воздушном банке!»
А сам только и хочет узнать, что там…
«— У меня в банке вот это!..
— Это?.. что это?.. — Возле него колыхалось нечто белое, неясное и прозрачное».
Оно не имело лица, но угадывалось в нем то, что вечно у него, Михаила, утаскивал из-под носу кто-нибудь: тамбовский помещик, столичный граф, французский шалопай. (Что было уже совсем стыдно, право!)
«…душу свою на карту не поставлю!» А может, стоит однажды поставить ее?
«— Хорошо… я с вами буду играть, я принимаю вызов, я не боюсь, только с условием: я должен знать, с кем играю! как ваша фамилия?
Старичок улыбнулся.
— Я иначе не играю, — проговорил Лугин, меж тем дрожащая рука его вытаскивала из колоды очередную карту.
— Что-с? — проговорил неизвестный, насмешливо улыбаясь.
— Штос? — это? — У Лугина руки опустились: он испугался.
В эту минуту он почувствовал возле себя чье-то свежее ароматическое дыханье; и слабый шорох, и вздох невольный, и легкое огненное прикосновенье. Странный, сладкий и вместе болезненный трепет пробежал по его жилам. Он на мгновенье обернул голову и тотчас опять устремил взор на карты: но этого минутного взгляда было бы довольно, чтоб заставить его проиграть душу».
Теперь он ставит карту и проигрывает, и, не жалея ни о чем, ставит
