Чаша терпения - Александр Удалов

— Ясное дело — ей сейчас покой нужен, — кто-то ответил Худайкулу таким же хриплым тяжелым шепотом.

Помолчали.

Надя уловила в комнате запах махорочного дыма, вероятно, кто-то курил на террасе.

— Так на чем же поехал Кузьма Захарыч? — опять кого-то спросил Худайкул.

— Есть у меня двуколка… неказистая такая, на железном ходу, — натужно хрипел в ответ чей-то голос. — Сам ось привез от Курбана-кузнеца, сам оглобли приладил, колеса, сам верх сколотил, сам покрасил. Вот он на ней и поехал.

Снова наступила пауза.

Надю подмывало любопытство, хотелось встать и выглянуть в окно, откинув в сторону марлевую занавеску, но она боялась разбудить Августа. Намучившись, он крепко спал на краешке кровати, повернувшись к Наде спиной и подложив под левую щеку обе ладони, «Как он намучился со мной… Родной мой, милый Август… Что я думала о нем тогда, в Петербурге, ночью, после знакомства… Какие-то необыкновенно возвышенные ассоциации возникали в голове всю ночь! Всю ночь я не спала, все думала о нем, думала… Август!.. Римский император Октавиан… Август… Спелые яблоки… Второй Спас… Нет, я не думала про Спас… Я все думала о нем, думала — буду ли счастлива когда-нибудь. И все не верила… Всю жизнь не верила…»

Надя не заметила, как постепенно губы ее начали шевелиться и последние слова она уже тихо шептала сама себе вслух. Но в душе, рядом с этими словами, вдруг молча встала другая мысль и властно требовала, чтоб Надя вспомнила о ней, подумала. Где-то глубоко, подсознательно возникла эта мысль, и Надя знала, что это не мысль, а боль. Она прислушалась к ней и тихо застонала.

— Эта боль… Больно мне… Больно мне… молодой тополек…

— Что с тобой, Надюша? — спросил Август, повернулся и приподнялся на локте.

— Где ты похоронил… его? — спросила она вместо ответа.

— Где ты сказала — в конце сада, под двумя тополями.

— Как? Это в правом углу. А в левом… в левом углу сада, за вишенником, растет молодой тополек… Он там один…

— Не знаю. В конце концов… не все ли равно?

— Как?.. Что ты говоришь, Август?!

Она всегда чуточку сердилась, негодовала, когда в душе ее вдруг совершенно неожиданно возникало это знакомое чувство холодной тяжести, замка, сердилась то ли на себя, то ли на этот замок. Но сейчас она вдруг обрадовалась, что он снова появился. «Он поможет мне — поможет молчать… крепиться…» — подумалось ей.

— Это ужасно, — сказала она.

— Что ужасно?.. Пожалуйста, я могу сделать так, как ты хочешь, — прошептал Август.

— Зачем же? Пусть он лежит там… Я совсем не о том хотела сказать… Не о нем думала… Это ужасно… Понимаешь? Я проснулась и стала думать о счастье, снова о счастье. А о нем забыла. То, что было ночью, как-то на миг забыла.

— Да-а, Ангрен, будь он неладный, — кто-то громко сказал и вздохнул на террасе, должно быть забывшись, потому что тотчас на него испуганно зашикали.

Там долго было тихо, потом знакомый Наде низкий шепот натужно заскрипел:

— Ну ладно, майли. Шайтан с ними, с бабами. На то ведь они и бабы. А ты-то, скажи, понятие имеешь? Зачем ты явился? Ведь уж я сказал тебе, спасительница наша сама заболела. Теперь ее спасать надо. Ясно тебе это или неясно?

— Ясно, дядя Худайкул.

— Ну, а чего ты тогда тут сидишь?

— Повидать ее мне надо.

— Ха! Опять он за серую перепелку. Ну скажи хоть ты ему чего-нибудь, Филипп. Вразуми его, пожалуйста.

— Да чего он тебе мешает?! Пусть сидит.

— Так ведь это он при нас сидит. А только мы уйдем, он в комнату попрется со своим узелком. Ведь сказал я тебе: никаких узелков она ни от кого не берет. Сказал?

Молчание.

— Сказал или нет?

Шепот становился все более натужным, свирепым, и Надя, наконец, не выдержала. Она быстро поднялась, взялась за спинку кровати, намереваясь перешагнуть через Августа.

— Куда ты, Надюша? Тебе нельзя! — всполошился Август, вскакивая вслед за ней с постели. Но она уже быта на полу.

В одной длинной ночной сорочке, ступая узкими босыми ступнями по земляному полу, она подошла к окну, откинула легкую, как дым, марлевую занавеску, выглянула во двор.

На мгновение она зажмурилась и ничего не увидела. Яркий утренний свет ослепил ее. Когда она снова открыла глаза, этот свет словно пронизал ее насквозь, осветил всю ее изнутри новой и по детски чистой радостью.

— Боже мой, Август! Я, оказывается, совсем здорова! — сказала она, хотя, кажется, намеревалась сказать что-то совсем другое, должно быть, то, что она увидела. А увидела она прежде всего Худайкула, грозно во весь рост стоявшего перед кем-то прикорнувшим у стены, кого Худайкул загораживал своей сутулой спиной, полами распахнутого халата; увидела Филиппа Степановича Гордиенко, спокойно и хмуро курившего, из мундштука самокрутку, сидевшего на краю земляной террасы и ни малейшего внимания не обращавшего на то, что там за его спиной говорил кому-то возмущенный Худайкул.

Худайкул, видно, вдруг забыл, что надо соблюдать тишину, и закричал, совершенно выведенный из терпения:

— Да ты что, собачонок, огрызаешься?! Ты чего хочешь?! А?.. Чтобы я взял тебя за шиворот и выкинул с моего двора вместе с твоим нищенским узелком?!

— Не говорите так, дядя Худайкул. Это не нищенский узелок, — послышался звонкий мальчишеский голос.

— Э! Э! Дядя Худайкул! Хозяин! — закричала в это время Надя, и тут ее все заметили.

Но она снова скрылась за занавеской. Несмотря на протесты Августа, она оделась и вышла на террасу.

Скоро ей стало известно все. Оказывается, с самого раннего утра во двор потянулись женщины — все были обеспокоены здоровьем Надиры, которая за четыре с лишним года стала для каждой семьи в селении родным, близким человеком, всем хотелось ее повидать; некоторых из них Худайкул узнавал под паранджой по голосу, некоторых не узнавал: все они оказались до крайности настойчивы, требовали непременно пропустить их к Надире. Сначала Худайкул был терпелив и спокойно убеждал их, что она больна и лучше будет, если ее не станут тревожить, но эти уговоры, вразумления и убеждения ни на кого не действовали, тогда Худайкул начал хитрить, прибегать к уловкам, врать и в конце концов сам запутывался в своем вранье, стремясь во что бы то ни стало убедить, усовестить строптивых, посетительниц и выйти из этого нелегкого поединка победителем.

— Понимаете, соседки, нельзя! Не могу я вас к ней пустить, — все еще терпеливо убеждал Худайкул женщин, но было заметно, что он сдерживает себя, что его терпение, похожее на до предела натянутую струну, лопнет, если ее хоть чуточку еще потянуть вверх.

— Ну почему? Почему нам нельзя взглянуть на нее издали, через порог? — бойким шепотом спрашивала из-под черной непроницаемей сетки, опущенной на лицо, какая-то, судя по голосу, молодая женщина.

— Так я вам объяснил, «почему»! — не сдержавшись, крикнул Худайкул.

— Почему? — не отступала женщина.

Худайкул выпучил на нее глаза. После того, как он не выдержал, крикнул и даже топнул ногой, он с облегчением подумал, что сейчас они повернутся и уйдут. Но не тут-то было. Они настаивали на своем. Ай да бабы! Ну и нечистое же их отродье! Недаром говорят, будто их дьявол на свет произвел. А еще мусульманки! Где же их скромность, покорность мужскому сословию? Когда они так научились разговаривать?!

— Мусульманки! — сказал он укоризненно.

— Что «мусульманки»! Разве мы не люди?! Разве нет в нас чести и совести!

— Если человек сделал для нас столько хорошего… Если она сестра наша!

— Да-да, родная сестра попала в беду!

— А мы не можем по вашей воле ее навестить? Пустите нас! — приглушенно загомонили они все сразу, так что Худайкул сначала зажал уши, а потом замахал на женщин руками.

— Остепенитесь. Тише! — попросил он, морщясь. Они притихли. Должно быть, им показалось, что они сломили сопротивление этого упрямого человека.

Но Худайкул не забыл и не мог забыть того, что сделала для него Надя. «Ведь если б не она, — думал он, — как ангел хранитель явившаяся в страшную минуту в мой дом, что бы теперь было?! Где бы сейчас находился Худайкул?!» В глубине души у него почему-то никогда не было уверенности в том, что после смерти он переселится в райские сады аллаха, будет пить шербет, внимать божественной музыке и обнимать девственниц. Он больше надеялся на то, что угодит куда-то в преисподнюю, свалится туда, как куль, на вечные и страшные муки. А уж если сказать откровенно, то Худайкул знал, что смерть — это прах, ничто, вечный, страшный, черный сон в могиле, в земле. Он боялся смерти, и был благодарен Наде всегда, всю жизнь, любя ее больше родной дочери. Вот почему он был непреклонен в том, чтобы теперь, когда Надя была больна, уберечь ее от всех волнений, беспокойств, лишних глаз. Ради этого он мог быть железным человеком. Но женщины не могли, не хотели понять Худайкула.