Чаша терпения - Александр Удалов

— Август, успокойся, — тихо сказала Надя, положив ему руку на плечо. — Не спорь, пожалуйста. Ангрен очень коварен. У него никогда нет постоянного брода. Мы ездим здесь уже несколько лет.

— И что же?.. Когда-нибудь тонули?..

— Не дай бог.

Они все трое стояли на берегу, у самой воды. Река разлилась на четыре рукава, разделенных друг от друга серой от галечника крутой косой, так что трудно, почти невозможно было определить отсюда, хорош или плох был перекат в двух последних, дальних, рукавах и был ли он вообще.

— Вы судите вот по этим ближним протокам, — сказал Кузьма Захарыч, обращаясь к Августу. — Здесь, может быть и можно проехать без особого риска. Но вы уверены, что там будет так же?..

Август взглянул на Кузьму Захарыча, криво усмехнулся одной стороной лица.

— Это верно. Не зная броду — не суйся в воду. Но какой же вы кучер, если не знаете брода, — сказал он насмешливо.

Кузьма Захарыч ответил, по-прежнему пристальна глядя вперед, на быстрые струи воды:

— Я знаю, Август Маркович, здесь нельзя ехать.

— Может быть — пари?.. А?.. Не хотите. Тогда дайте мне вожжи, — снова оживился Август.

— Пари?.. — Кузьма Захарыч коротко взглянул на него, покачал головой. — Вы только что сказали поговорку… а предлагаете пари… не зная броду.

— У нас маленький жеребенок, Август. Быстрое течение легко может сбить его с ног, — сказала Надя. — Хоть бы еще арба какая-нибудь подъехала или верховой, — добавила она с сожалением.

Кузьма Захарыч направился было вдоль берега вверх по реке, но Август вдруг решительно подошел к дрожкам, взялся за вожжи, сказал:

— Садитесь.

— Кузьма Захарыч, может быть, и в самом деле не так уж опасно? — сказала Надя, и лицо ее радостно посветлело. Видно было, что ей приятны смелость и решительность Августа. — Садитесь, поедем.

— Трогайте, — махнул рукой Кузьма Захарыч. — Я перейду сам. Жеребенку помогу. На втором островке нас с ним обождите.

Надя села высоко — на ящик с медикаментами, крепко взялась обеими руками за жесткую волосяную веревку. Август, как заправский возница, не сел, а встал на дрожках на колени, взял в руки вожжи.

— Это верно вы сделали, — сказал ему Кузьма Захарыч.

— Что?

— Да вот на ноги-то встали. Хорошо. Только чуть подальше от передка-то надо бы. Виднее будет.

Август послушно отодвинулся, оглянулся назад, сказал бодро:

— Держись, Надюша, крепче.

Он с силой ударил лошадь концами вожжей. Кобыла не ждала удара, рванулась вперед. У самой воды она беспокойно заплясала, затопталась на месте, метнулась в одну сторону, в другую. Но Август еще раз с азартом ожег ее вожжами, кобыла не вошла, а прыгнула в воду, обдав Надю холодными крупными брызгами. На дне, видно, были большие камни, дрожки глухо загрохотали, накренились, затряслись. Надя на миг прикрыла глаза от брызг, крепче стиснула руками веревки. Она еще не успела ни опомниться, ни испугаться, ни что-нибудь подумать, а дрожки были уже на островке, шелестели колесами по мелкому сухому галечнику.

Август остановил лошадь, весело, победоносно поглядел через плечо на Надю.

— Ну как? — спросил он радостно и возбужденно.

Она кивнула ему, мокрое, в брызгах лицо ее заискрилось улыбкой. Но вдруг вспомнился синий рубец у него под рубашкой, и показалось дико, невероятно, что это он, Август, мог разрешить какому-то мужику ударить себя нагайкой, и мог так просто, легко забыть об этом.

— Один прошли. Не прошли, а пролетели. Теперь осталось три, — сказал Август бодро. — Смотри, как мы пролетим следующий.

— Не спеши. Давай подождем Кузьму Захарыча.

Но Август, словно охваченный каким-то ребячьим озорством, не слушал ее, опять настегивал лошадь вожжами. Колеса опять зашелестели по мелкому галечнику, опять в лицо Нади веером полетели брызги.

— Август, не зачерпни! — крикнула она.

— Что?

— Не зачерпни дрожками. А то в ящик проникнет вода. Там все намокнет.

Она оглянулась. Кузьма Захарыч перешел первый проток и выходил из воды на каменистую косу, босой, в засученных по колено штанах, с сапогами, перекинутыми через плечо. Одной рукой он держал за недоуздок напуганного жеребенка, другой, широко загребая воздух, махал им, чтобы они остановились.

— Стойте! Стойте, куда вы?! — кричал им Кузьма Захарыч, не переставая махать рукой.

— Стой, Август! Подожди, — сказала Надя.

Он опять не слышал ее. Вода уже почти захлестывала дрожки, била кобылу в брюхо. Лошадь прядала ушами, всхрапывала и зачем-то все больше и больше забирала вправо, против течения. Август не мешал ей в этом и ослабил вожжи. Раза два кобыла попыталась оглянуться. Видно, ей хотелось посмотреть, где жеребенок, но ей мешала оглобля, отвлекала вода, за которой она все время осторожно и напряженно следила, и она не могла как следует оглянуться, а лишь коротко, тонко и как-то очень жалобно заржала. Вдруг она резко вздернула голову, загремела уздечкой. Быстрая струя воды, словно подпрыгнув, плеснула ее по самому храпу. Желтая волна окатила дрожки. Лошадь встала, но тут же снова двинулась, еще больше забирая вправо и поворачивая назад, на каменистую косу, оставшуюся позади. Но Август вдруг рассердился, дернул вожжами влево. Кобыла мотнула башкой, не повинуясь. Тогда Август остервенел, снова с силой рванул вожжи влево. От злости и боли в губах, разорванных удилами в кровь, кобыла взметнулась на дыбы и прыжком, по-собачьи, бросилась в сторону, влево, туда, куда приказывали ей вожжи. Тотчас она ушла в воду с головой, но в ту же секунду голова ее, опутанная уздечкой, снова показалась из воды. Отчаянно фыркая и мотая головой, она стала яростно рваться и биться под водой, скованная оглоблями. Дрожки были где-то глубоко в воде, и Август, и Надя еще стояли на них ногами, по колено в воде, и было такое ощущение, будто дрожки плыли, а не стояли колесами на дне. Ящик тоже был уже наполовину в воде, только еще верхний край его, укутанный кошмой, виднелся над водой, как островок. Крепко вцепившись окостеневшими пальцами в волосяные веревки, Надя чувствовала, как ее качает вместе с этим ящиком, мягко поднимает и кренит набок.

— Август, мы сейчас опрокинемся. Нас валит течение, — сказала она твердыми непослушными губами.

Он хотел оглянуться на нее, но в этот миг дрожки вдруг ушли у него из-под ног, и он с головой погрузился в воду. Вынырнув и барахтаясь руками, он со страхом подумал, что не держится за вожжи, и огляделся, чтобы увидеть Надю. Но он не увидел ее, не нашел глазами. До него донеслось жалобное ржание жеребенка, уносимого потоком. Не думая о себе, еще не понимая того, куда его тащит быстрое течение, барахтаясь руками, чтобы держаться на поверхности, Август снова огляделся и опять не увидел Надю.

— Надя! — закричал он, страшно испугавшись.

И еще раз крикнул:

— Надя!

Но желтый струящийся поток, стремительно несущий куда-то его самого, был пустынен. Только далеко впереди, в блеске солнца, он увидел, как гнедая кобыла в оглоблях, с двумя передними колесами, выходила, отряхиваясь, на серый каменистый островок.

«Зачем же я выпустил вожжи? — подумал Август. — Надо было за гриву держаться… Надя… Где Надя?..»

«Надя!» — хотел закричать было он изо всей силы, но изо рта вырвался лишь хриплый слабый возглас.

Он посмотрел, куда его несет, но опять ничего не успел сообразить, больно ударившись под водой коленкой о камень.

Он поднялся на ноги. Воды было чуть выше колен.

Впереди поблескивала на солнце каменистая коса. Качаясь, еле дыша от усталости, он заплетающимися ногами двинулся к ней.

На противоположной стороне косы выходил из воды, из глубокого стрежня, Кузьма Захарыч и нес на руках Надю.

— Надя! — как безумный закричал Август, порывисто протянув ей навстречу руки, словно она была рядом. Спотыкаясь и падая, всякий раз больно ударяясь о камни то коленкой, то локтем, он побежал к ней, — Надя… Живая… Лишь бы только сейчас… была живя… Жива бы только… — твердил он негромко вслух и снова падал, поднимался и бежал, не замечая, что начал сильно прихрамывать от боли в коленке.

Голубой фаянсовый ночник под абажуром, очень похожий на белый гриб, мягко освещал комнату. Он стоял у изголовья на табуретке, покрытой белой льняной салфеткой. На этой же табуретке вокруг ночника лежали лекарства, серебряная чайная ложка на блюдце рядом с чашкой недопитого остывшего молока, матово поблескивал на белом полотне ртутью термометр возле красного картонного футлярчика.

Дверь была закрыта. Но громадное окно с низким подоконником, затянутое марлей, растворено во двор настежь.

Прикрыв трепетные ресницы, сердито сдвинув черные, испуганно взбегающие к вискам изогнутыми концами брови, с глубокими, словно впечатанными вокруг глаз свинцовыми кругами, Надя лежала, укрытая двумя ватными одеялами до самого подбородка. На ресницах ее, на бровях, на тяжелых кругах под глазами лежала траурная скорбь, и страх, и боль. В опущенных уголках рта детская беспомощность и обида.