Чаша терпения - Александр Удалов

Она почувствовала, как жарко покраснело ее лицо и и была довольна, что Кузьма Захарыч сидит к ней спиной, не видит ее.

«Да, мы удивительно беспечны с Августом. Мы оба слишком мало думаем об этом. Должно быть потому, что счастливы?! Да, счастливы… счастливы, Кузьма Захарыч! Ничего-то вы все не знаете! Да-да, не знаете. Знали бы, какой он хороший. Знали бы, что ради меня он приехал сюда. Лишь ради одной меня. Только надо повенчаться. Нужно сегодня же сказать об этом Августу. Поехать в Уразаевку и там обвенчаться. И надо пригласить гостей… Курбана и Тозагюль в первую очередь! Тозагюль, милая Тозагюль! Я совсем забыла о тебе… Прости меня, прости великодушно. Но ведь ты сама спрашивала… Помнишь?.. Когда мы ждали Курбана… Спрашивала, есть у меня любовь или нет ее вовсе? Есть, Тозагюль, есть у меня любовь. Я знаю, ты поймешь меня и не будешь на меня сердиться. А впрочем… какие гости?.. Зачем?.. Значит, объявить о свадьбе только сейчас?.. Нет, нет, нет!.. Позвать Курбана и Тозагюль… Но ведь и они… и они не должны знать, что мы не венчаны! Значит… обвенчаться тайно?.. Чтобы никто не знал?! Ах, как это нехорошо! Как мучительно неприятно. Нет, Август не должен… не должен мучиться этим. Надо просто обвенчаться. Ах, как дятел долбит кору на орешине. И не боится нас. Стучит и стучит, заглядывает куда-то под кору, ворочает своей красной головой. А ведь, должно быть, и он знает сам про себя, что красив. А-а, примолк, притаился. Глупыш, думает, что мы не видим его. Ах, Кузьма Захарыч спугнул его кнутом. Слетел. Странно, оказывается, летает дятел. Будто по волнам плывет, а не летит: вверх да вниз, вверх да вниз. А может… они не любят Августа? Потому и молчат все?..»

— Да, вы переменились, Кузьма Захарыч. Я теперь ясно это вижу, — продолжала она вслух. — А ведь знаете, вы неправы. Вы очень все ошибаетесь в нем.

«Боже мой, что это я говорю ему? Зачем? Ведь Август… Это касается только меня».

— Я когда-то говорил тебе, дочка, — мягко сказал Кузьма Захарыч, сгибая в колене вытянутую ногу и оборачиваясь к Наде, — чтобы ты подальше себя смотрела, вперед. Ты как-то все в себя глядишь. А вокруг-то что же не смотришь?..

— Как же вокруг не смотрю, Кузьма Захарыч?.. Я смотрю. Разве моя работа… не для других? Не людям разве я служу?

— Верно. Делаешь ты большое и геройское дело. Может, и сама не вполне знаешь, какое великое дело ты делаешь, доченька. Молодец. Спасибо тебе.

— Да что вы, Кузьма Захарыч! Вы ведь его вместе со мной делаете.

— Ну это вот ты зря, — насупился Кузьма Захарыч.

— Так зачем же вы мне спасибо говорите? И как мне вас понимать? Вы говорите, что я вокруг себя ничего не вижу. А я вижу. И душа у меня за них болит.

— За кого «за них»?..

— За народ этот.

— Если за народ — это хорошо.

— Тогда скажите мне, почему же вы считаете, что я вокруг себя не смотрю и вперед не гляжу?

Кузьма Захарыч еще глубже подсунул под себя согнутую ногу, совсем повернулся лицом к Наде.

— Для тебя все одинаковы: что Исламбек, что Мавляныч. Что Декамбай с Балтабаем, что Желтая птица.

— Я полагаю, у этого господина нет нужды обращаться за лечебной помощью к сестре милосердия.

— Так ведь не в этом, дочка, дело совсем, — все тише, мягче, убежденнее говорил Кузьма Захарыч. — Можно и ему дать порошок хины. Хотя… я бы и этого ему не дал. Пусть бы подох. Не пожалел бы.

— Ну так скажите мне…

— А я уже сказал. Всем ты молодец. Всем хороша. Но вот разницы не знаешь, где народ, а где паразиты. Для тебя все одинаковы. Вот к чему я все это тебе говорил.

Он опять отвернулся от нее, вытянул свою ногу, замолчал.

— Я теперь поняла вас, Кузьма Захарыч, — строго сказала Надя. — У вас… не подумайте, что я из-за моды употребляю это слово, но у вас… революционные мысли. Революционный взгляд… на вещи, на жизнь вообще. Скажите, вы это сознательно говорили мне?

Он снова обернулся к ней, секунду помедлил, сказал:

— Я не умею, не хочу тебя обманывать, Надежда Сергеевна.

Она немного помолчала.

— Вы испугали меня, Кузьма Захарыч.

— Нет, Надежда Сергеевна. Я знаю, что ты не из трусливого десятка. И очень, очень честный человек. Вот теперь не знаешь, как быть… То есть, как поступить со мной. Ведь тебе надо сейчас ехать в Ташкент… к жандармскому ротмистру Зазнобину. Или хотя бы… хотя бы рассказать обо всем супругу, Августу Марковичу. А еще есть и другая забота.

— Какая?

— Теперь надо увольнять меня.

— Да… Пожалуй…

— Надежда Сергеевна! Голубушка! Я ведь знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь. Уволить ты меня еще можешь. А уж доносить — никогда ты этого сделать не сможешь!

— Ах, Кузьма Захарыч, — поморщилась она. — Зачем вы так наивно, так по-детски?.. Ведь мне совершенно ясно, к чему вы мне это говорите.

— Отнюдь. Отнюдь нет, Надежда Сергеевна, голубушка. Ты думаешь, это прием?! Ошибаешься, дружок. Вот тут, дочка, ты ошибаешься. Я сказал тебе эти слова от чистого сердца. Поверь. Я знаю, что ты не можешь делать подлости. Потому и сказал.

— Кузьма Захарыч!

— Что, дочка!

— Я… Спасибо вам. И знайте: я забыла все, что вы мне говорили. Все забыла. Хорошо?..

— Понимаю. Никогда ни единого слова больше от меня об этом. Только уж не сердись… Позволь остеречь… чтобы значит… относительно супруга твоего… Августа Марковича…

«Ах, как вы все его плохо знаете», — хотела сказать она, но вместо этих слов молча, отрицательно покачала головой.

Они приехали в Ореховку уже на закате солнца. Улица, вишневые палисадники за красноталовыми низкими плетнями, глиняные заваленки и деревянные скамейки у ворот, чужие окна, отсвечивающие темным глянцем стекол, были покрыты прохладной предвечерней тенью. Только вершины высоких тополей, камышовые гребешки аккуратно подстриженных крыш, холмистая богарная земля в золотистой стерне за деревней, пестрое стадо, спускавшееся с пологого холма к дороге еще были освещены последними и, как всегда на закате, особенно яркими солнечными лучами.

Во дворе у богатого мужика Бруткова, где Август остался пить бузу и где им предстояло сегодня ночевать, никого не было. Поднимаясь на террасу, Надя обратила внимание на расколотый мельничный жернов, гранитно впечатанный в землю, служивший Бруткову вместо ступеньки у входа, с удовольствием потопала по нему пыльными ботинками и внезапно почувствовала, как легки ее ботинки, как легка, почти невесома она сама на этом тяжелом жернове. Она приостановилась, поглядела на свои ноги, еще потопала. Потом попробовала приподняться на носки, на цыпочки. На миг она показалась сама себе пушинкой, прилепившейся к скале.

На террасе, увитой с южной стороны непроницаемой стеной зеленого хмеля, стоял пустой стол, покрытый грязной клеенкой, — по ней очень оживленно ползали и черными островками сидели мухи.

Надя открыла первую из двух дверей, выходивших на террасу, и отшатнулась. Комната почти до самого потолка была завалена пшеницей, и на этом ворохе, прямо на зерне, раскинув в стороны руки, спал Август. На стене, слева от двери, висели новый брезентовый плащ с башлыком, ременная казачья нагайка и железные конские путы, напоминающие тюремные кандалы. Зерно все время потихоньку струилось вдоль тела Августа, сыпалось из-под раскинутых рук, и он, должно быть, медленно сползал по вороху вниз, модные черные башмаки его уже касались подошвами деревянного порога. Голова его была слегка повернута набок, бледное лицо в испарине, в спутанных, влажных темно-каштановых кольцах волос золотилось зерно. Август спал, плотно прижавшись щекой к зерну, которое больно впивалось в нее, но он не чувствовал этого, хотя почему-то хмурился во сне и скрипел зубами, и Надя пришла в еще больший ужас, потому что никогда еще не было, чтобы он скрипел зубами.

— Август! — окликнула она тихонько. — Август, милый, что с тобой?! Проснись, слышишь, Август! — Она бросилась к нему, скользя и утопая коленями в зерне, повернула к себе его лицо, стерла с помятой щеки впившиеся зерна пшеницы. — Ну, проснись же, слышишь?! Ты пьян, да? Боже мой, как они тебя напоили. Зачем же так пить?! — продолжала она, мучительно морщась, словно от нестерпимой боли.

Она натерла ему виски нашатырным спиртом, несколько раз заставила вдохнуть из флакона.

Наконец он открыл глаза, молча посмотрел на нее мутным бессмысленным взором и снова закрыл их.

— Боже мой, какое варварство! Как они смели так напоить тебя?!

Она оставила Августа и вышла во двор, чтобы зачем-то найти хозяина. Бородатый, широкоплечий, в длинной распоясанной палевого цвета рубахе с расстегнутым воротом, он шел по двору, сильными пинками расталкивая сердитых важных гусей, так что они с утробным тугим гуком отлетали в стороны. Тощий серый кобель с черным хвостом и черными пятнами на боках стоял позади гусей и взглядом встречал хозяина. Неожиданно он мотнул башкой и оскалил зубы, желая испугать гордого высокого гусака, с независимым видом богатого купца шествовавшего мимо него, и тем угодить хмельному хозяину, но внезапно и сам получил такой страшный удар сапогом по боку, что отлетел и свалился со всех своих четырех ног.