Чаша терпения - Александр Удалов

По временам Август неслышно вставал со стула, тихо подправлял в ногах у нее одеяло, в десятый раз ставил на керосинку подогреть молоко, перелив его из чайной фарфоровой чашки в синюю эмалированную кастрюльку с ручкой, как у ковша, потом снова подходил к постели, клал руку на толстое одеяло, болезненно морщился, зажмуривал глаза: под рукой было слышно, как сотрясается под двумя одеялами, бьется в неуемном ознобе все ее тело.

«Боже мой, как она мучается. Что же делать?.. Что делать?.. Чем помочь?.. Везти в больницу в Ташкент?.. Конечно, надо везти, но сейчас ночь. А до Ташкента шестьдесят верст».

— Август, родной мой… — прозвучал в тишине необыкновенно ясный, чистый, спокойный голос.

Он уже стоял у ее изголовья.

— Ты все не спишь? Ну зачем ты мучаешь себя? А-а…

— Тебе негде лечь, да?.. — продолжала сна с закрытыми глазами. — Ложись со мной. Ты мне не помешаешь… Только… если ты не боишься меня…

Тяжелые веки приоткрылись и снова медленно, тихо закрылись.

— Почему ты не подойдешь ко мне? Подойди же ко мне, Август.

— Я здесь.

Он склонился над ней, долго смотрел на ее скорбно изогнутые брови.

— Ты не хочешь ко мне подойти.

— Я здесь, Надюша. С тобой.

Она снова открыла глаза, и лицо ее озарилось. Она выпростала из-под одеяла руку, положила ему на голову:

— Нет… ты не хочешь ко мне подойти. Да, я совсем забыла… Тебя надо покормить… Ты голоден…

— Я сыт, Надюша. Я ел плов у хозяина…

Она молчала. Может быть, уснула.

Но он боялся шевельнуться, рука ее с утонувшими в волосах пальцами все лежала на его голове. Он тихонько взял ее руку в свою, осторожно, неслышно присел на край постели.

— Ты так далеко от меня… далеко-далеко, — опять ясно и четко сказала она.

Август молчал, держал ее руку в своих ладонях на коленях, как пойманную птичку.

— Я знаю, о чем ты думаешь: пропали этюды, пропали… Ты все проклинаешь, все — меня, себя… и эту дикую реку. Конечно, медикаменты жаль, но это дело поправимое. А вот плод твоей души, твоего вдохновения. — это повторить невозможно.

— Надюша, у тебя сильный жар. Тебе надо спать. Усни.

— Я сплю. Сплю, милый. Разве ты не видишь? Мне так хорошо с тобой… Только вот этюды… Как мне их жаль…

— Во всем виноват я сам, Надюша. Спи. Если б я послушал Кузьму Захарыча…

— Странно… Ведь где-то катятся они сейчас по дну реки… Зачем они нужны реке?.. Август…

— Надюша, спи. Главное — ты жива… Лишь бы тебе поправиться поскорей.

— Я поправлюсь, милый. Поправлюсь Только вот… он…

— Кто?..

Она молча взяла его руку, положила поверх одеяла себе на живот.

— Я боюсь за него.

Август молчал.

— Бедняжка! Еще не появившись на свет, он уже мучается…?

— Мучается?

— Да. Вместе со мной. Но… ничего. Может быть все пройдет… Все будет хорошо…

— А что может быть?

— Не знаю, родной… Фу, как жарко!

Она подобрала колени и вдруг стала сбрасывать с себя руками и ногами одеяла.

— Постой… Я помогу тебе.

Он убрал с нее одеяла, аккуратно свернул вчетверо положил их на табурет.

— Нет, Август, не надо… Убери их оттуда.

— Почему?

— Теперь он будет там прятаться… Вон видишь?

— Кто будет прятаться? О чем ты говоришь? Я ничего не вижу.

Она приподнялась, села на постели с вытянутыми ногами. Долго, должно быть, с полминуты, строго смотрела в темный угол комнаты, где лежали на табурете свернутые одеяла.

— Ну как же ты не видишь? У него совершенно медное лицо. И плоское. Вся голова у него медная и плоская. Ему очень удобно прятаться. Вот же он смотрит на меня. И смеется. Ну, Август, прошу тебя.

Он смотрел на нее. Мороз, словно мохнатый паук полз у него по спине.

— Погляди, погляди, — быстро сказала она укатывая тонкой вытянутой рукой куда-то в угол. — Вот видишь, присел, спрятался. Как только ты посмотришь на него, он спрячется, как отвернешься, он опять на меня глядит.

Август шагнул в темный угол, заглянул в узкий промежуток между стеной и одеялами.

— Нет никого, Надюша. Спи.

Она все еще с недовернем молча смотрела в темный угол.

— Ты убери их оттуда, — попросила она спокойно.

Он подхватил одеяла вместе с табуреткой, переставил ее на новое место, на середину комнаты.

Надя успокоилась, легла, отвернулась к стене. Но минуты через две она вдруг молча встала с кровати, обошла табурет с одеялами, опять легла лицом к стене.

— Я не боюсь его, но уж очень он нахально смеется. Мешает уснуть. Голова медная и плоская. Похожа на щит… древний монгольский. Это, должно быть, Желтая птица… только без малахая. Август!

— Что, Надюша?

— Ляг со мной.

Она подвинулась к стене. Август, не раздеваясь, покорно прилег рядом на краешек.

Надя перестала бредить. Успокоилась. Уснула.

Но даже сквозь простыню, которой он прикрыл ее, и собственную одежду он чувствовал, как тело ее пышет жаром.

Утомленный, он быстро уснул. Но ему показалось, что он только успел задремать, когда внезапно проснулся от крика и стона. Он испуганно приподнялся, поглядел на нее.

Она лежала вверх лицом с закрытыми глазами и тихо стонала сквозь сомкнутые губы.

— Надюша, что с тобой? Ты кричала? — спросил он как можно тише, участливее.

Она открыла глаза, увидела его встревоженное бледное лицо, и глаза ее мгновенно налились слезами.

— Что с тобой, Надюша? — спросил он снова.

Вместо ответа она сомкнула веки, и две слезы, с трудом пробившись сквозь густые ресницы, быстро скатились по лицу.

— Я так боялась этого, — сказала она очень тихо, но внятно. — И вот оно случилось.

— Тебе очень больно? — спросил он, не зная, что сказать, как облегчить ее страдания.

— Ничего… Я потерплю, милый… Потерплю… Но мне очень жаль его… Ведь это наш первенец…

Внезапно грудь ее высоко и резко поднялась. И вдруг замерла.

Она закрыла лицо руками. В остановившейся высокой груди ее послышалось сдавленное глухое рыдание.

— Ну не надо… Надюша, слышишь?! Не надо, — сказал Август.

Надя отняла от лица руки, посмотрела на него.

— Хорошо, — сказала она вдруг очень спокойно. — Я больше не буду. А тебе надо выйти. Скорее. Скорее!

Август вышел.

Минут через двадцать, когда она позвала его и он снова вошел в комнату. Август почти не узнал жену: так она была бледна, так резко изменилось и осунулось ее лицо.

— Что с тобой? — вскричал он испуганно, каким-то надтреснутым голосом. — Ты умираешь?!

— Что ты! Родной мой! — сказала она спокойно и ласково, и он вдруг увидел, что лицо ее залито слезами.

— Но ты плачешь! Опять?! — сказал он, болезненно морщась.

— Ну что же, теперь все кончено.

Август подошел к ней, встал на колени, положил голову на край постели, спрятав лицо в простынях.

Она тихо гладила, перебирала пальцами его волосы.

— Ему всего три месяца, а он такой большой… мальчишка… Сын был бы, — говорила она.

Август поднял лицо, смотрел на жену так, словно не понимал, о чем она говорит.

— Сколько горя за одни сутки, — сказала она опять очень спокойно и тихо.

Вдруг он вспомнил то, о чем ее надо было спросить.

— Как ты чувствуешь себя?

— Ничего. Хорошо. Только слабость. И спать очень хочется.

— Так ты усни. Усни.

— Нет.

— Почему?

— Я подожду тебя. Иди. Похорони его. Знаешь… в конце сада есть молодой тополек.

Август поднялся с колен. Растерянно огляделся. Ослабевшей тонкой рукой Надя молча показала ему на большой эмалированный таз, покрытый простыней.

— Не пугайся. Там много крови.

За стеной, на улице слышались приглушенные голоса. Должно быть, они и разбудили Надю.

Еще не открывая глаз, она прислушалась. Один голос был мужской, знакомый, кажется, Худайкула, другие — их было несколько — женские, сливались и сбивались вместе, видимо, в чем-то убеждали Худайкула или спорили с ним.

Потом голоса за стеной стихли. Немного погодя Худайкул хрипло говорил с кем-то уже во дворе, у террасы.

— Удивительный народ эти женщины. Никакого понятия не имеют. Легче курица может понять человека, либо овца, чем эти женщины. Я им одно — они мне другое. Я им говорю — спит человек, больная, нельзя к ней, а они мне опять свое: пусти да пусти. — Худайкул старался говорить шепотом, но не умел этого делать и как-то натужно хрипел. — Черт их не знает. Еле ушли. Говорят — не пойдем никуда. Сядем вот тут у стены да и будем сидеть, пока она не проснется. Ну и народец. Уф-уф! — Худайкул шумно вздохнул.

— Ясное дело — ей сейчас покой нужен, — кто-то ответил Худайкулу таким же хриплым тяжелым шепотом.

Помолчали.

Надя уловила в комнате запах махорочного дыма, вероятно, кто-то курил на террасе.

— Так на чем же поехал Кузьма Захарыч? — опять кого-то спросил Худайкул.