Чаша терпения - Александр Удалов

И вдруг наступила пауза. Маргарита Алексеевна, никак не отозвавшись ни на сообщение Кузьмы Захарыча, ни на поздравление Нади, все еще не сняв с себя дорожный пыльник, плотно запахнув его на коленях, сидела на табурете, убрав под неге ноги, и молча, внимательно рассматривала свою соломенную шляпу с красными гвоздиками. Август курил, огненными глазами в упор смотрел на Кузьму Захарыча. Надя поглядела на всех и снова тихо опустилась на стул.

— Боже мой что ж я сижу! Ведь вы с дороги. Хотите и пить и есть, — снова сказала она и снова поднялась.

— Что ж вы молчите! — вдруг крикнул Август. — Высказывайтесь.

Он встал.

Встал и Кузьма Захарыч.

— О чем высказываться, Август Маркович? — опять спокойно спросил он.

— Не притворяйтесь дурачком. Ваша уловка с венчанием мне понятна. Вы спохватились, но поздно. Я вас понял.

— А-а, вы все о том же. Вам не нравятся забастовки. Верно? Вас это раздражает. Ну, а что ж я поделаю. Август Маркович?! Еще вам не нравится, что я назвал Суботича зверем, палачом. А разве это не так? Так. Чей приказ выполняют войска, когда убивают людей, которые просят хлеба? Только хлеба! Его приказ выполняют. Чей приказ действует, когда гноят людей в темных колодцах и клоповниках только за то, что им нечем уплатить подати, всякие там танапные сборы, зякеты, пошлины и так далее? Да если уж на то пошло, я вам наизусть скажу кое-какие параграфы «Положения об управлении краем». Я ведь его читал, это положение. Знаю. И не раз читал. Вот слушайте, что говорит параграф 252: «Обязанности хозяйственных общественных управлений следующие: производство взимания государственных податей и земских сборов, раскладка податей и всяких сборов с населения». Вот в чем состоит главная забота начальника края. В грабеже. Иначе что же это такое, как не грабеж?! Верно, его учредил Кауфман, не Суботич. Но после Кауфмана был опять и Черняев, и всякие там тевяшовы, гродековы, ивановы, суботичи и так далее. Ведь после фон Кауфмана были десятки губернаторов, и никто из них не подумал о том, как накормить бедных, забитых здешних людей, улучшить их жизнь, а был занят тем, как бы лучше их ограбить, снять с народа не одну, а три шкуры. Но ведь известно, что даже с одного вола три шкуры содрать невозможно, а вот с человека, оказывается, возможно. А Суботич в своем зверстве всех перещеголял. Мало того, что три шкуры драл, но еще и расстреливал, убивал, отсылал на каторгу.

Третьего июля восемнадцать человек солдат отправил на каторгу. Вот и Надежда Сергеевна видела — мы как раз в город ехали, — когда их отправляли. Но он знал, что расплата будет, и семнадцатого сентября, четыре дня назад, сбежал из Ташкента.

— Начальник края?.. Сбежал?.. Ты лжешь, крамольник! — медленно, каким-то густым шепотом произнес Август.

— Нет, Август Маркович, не лгу. — Кузьма Захарыч вытащил из-за голенища сапога свернутую газету и прочитал: «Генерал Суботич оставил Ташкент 17 сентября 1906 года не при той обычно торжественной обстановке, как это принято при прощании с оставляющими край представителями русской власти, а ввиду ожидающихся манифестаций со стороны рабочих, преимущественно железнодорожных, келейно, верхом, в сумерки, проселочной дорогой до первой железнодорожной станции в сопровождении небольшого конвоя казаков».

Все выслушали это сообщение молча. Затем Август отвернулся, заложил руки за спину, прошелся по комнате.

Кузьма Захарыч не спеша сложил газету так же, как она была сложена прежде и как ее складывают курильщики в шестнадцать узких и длинных полос, чтобы удобно было оторвать на закрутку, и сунул ее опять за голенище.

— А что это за газета? — спросил Август, остановившись против него. — Опять «Русский Туркестан»?

Кузьма Захарыч наклонил голову, потом медленно поднял ее и, чуть прищурившись, искоса поглядел на Августа.

— Нет, — сказал он наконец. — Просто «Туркестан». Не убирая рук из-за спины, Август поиграл на щеках тугими желваками.

— А это что? — снова быстро спросил он и похлопал Кузьму Захарыча по груди, по сатиновой рубахе, ощутив под ладонью упругую пачку бумаг. — Зачем у вас на косоворотке с внутренней стороны карман имеется? А?..

— Август, перестань, — вдруг сказала Надя. — Это низко, подло!

— Подло?! — задохнулся Август.

— Ну вот что, господа, займемся делом, — проговорила Маргарита Алексеевна низким грудным голосом. — Мне нужно поговорить с больной. Это первое. А второе, уважаемый Август… не знаю вашего отчества.

— Август Маркович.

— Вам следовало бы поблагодарить Кузьму Захарыча за то, что он проявил заботу и беспокойство о вашей супруге, а вы занялись изобличением его в крамоле. Нехорошо. Неблагородно. — Она решительно сняла с себя пыльник, поискала глазами, куда бы его повесить, потом отдала его в руки Августу, добавила — Повесьте, пожалуйста. И оставьте нас с вашей супругой вдвоем.

Через два часа Маргарита Алексеевна Ягелло уехала в Ташкент. Никакие просьбы и уговоры ее коллеги — Надежды Сергеевны — остаться до завтра не помогли. К этим уговорам присоединился затем и Август, несколько раз извинявшийся перед ней за свой вспыльчивый характер, но она решительно стояла на своем.

— Нет, господа, не могу. Благодарю вас, конечно. Благодарю покорно за ваше дружеское и любезное приглашение, но… — она сделала паузу, — не могу. Простите великодушно.

Прощаясь, она сказала Августу, что в сущности он ни в чем перед ней не провинился и извиняться ему надо перед другим человеком.

Август нахмурился и коротко ответил:

— Не требуйте невозможного. Помолчал и добавил:

— И потом… мы еще, может быть, продолжим с ним этот разговор.

Но оказалось, что и Кузьма Захарыч уезжал отсюда теперь навсегда.

Он пришел вместе с Филиппом Степановичем, когда уже и Маргарита Алексеевна, и Надя, и Август — все стояли во дворе у террасы, и начал прощаться.

— Как?.. Вы шутите? — Надя подняла на него широко открытые черные глаза.

— Нет, голубушка, Надежда Сергеевна, не шучу, — грустно ответил Кузьма Захарыч. — Да ведь и сами посулите: зачем вам теперь кучер? Дрожек-то нет.

— Так ведь будут.

— Едва ли теперь разрешат вам на дрожках-то ездить.

— То есть как?.. Почему не разрешат?

— Так ведь помните, вам и тогда не разрешали.

— Как? Не понимаю. Когда не разрешали?

— Да еще когда вы из Петербурга-то прибыли… Вам велели ездить на арбе. Говорили, здесь, в Азии, на дрожках с низкими колесами не проедешь. Зимой будете на них в грязи тонуть, летом из арыков вытаскивать. А арба — у нее колеса вон какие! Она везде пройдет. Вот вам и прикажут теперь на арбе ездить. Ну, а я кучером на арбе не гожусь. Если желаете, порекомендую вам для этого дела одного стоящего человека.

— Кого, Кузьма Захарыч? Порекомендуйте, пожалуйста.

— Декамбая. Лучше не найдете.

— Хорошо. Спасибо. Я подумаю.

— Да вы не думайте. Я вам верно говорю. Что вы, Декамбая не знаете? Да он за вас в огонь и в воду полезет. Сгорит. Утонет. Жизни своей не пожалеет. Такой человек этот Декамбай.

— Хорошо. Я возьму его. Только… как же вы теперь? Куда вы?

— Обо мне не тревожьтесь, Надежда Сергеевна. Была бы шея, хомут найдется.

— Но все-таки? Или это секрет?

— Да нет, какой же секрет. Просто еще сам не знаю, — удастся ли. Хочу на железную дорогу. Проводником. Привык с вами ездить, — улыбнулся Кузьма Захарыч.

— Да, жаль, — задумчиво сказала Надя.

— И мне жаль, Надежда Сергеевна, расставаться-то с вами. Да ведь надо когда-нибудь и мне семьей обзаводиться.

Они уехали с Маргаритой Алексеевной все на той же непокрашенной двуколке вместе с Филиппом Степановичем, который запряг свою лошадь; он бочком пристроился с краю, рядом с Кузьмой Захарычем.

Странно, что о них не было больше никакого разговора. Будто ничего не произошло, никаких перемен: ни того, что говорил кучер о забастовках, о волнениях в городе, о бегстве губернатора, ни того, как вызывающе держал себя здесь этот кучер, вдруг за какие-то сутки внезапно переродившись, сделавшись из тихого скромного и молчаливого мужика дерзким, смелым, наглым крамольником. Ведь видно было, как кипел, радостно бурлил в нем этот бунтарский дух. Ясно, конечно, почему он уехал с такой поспешностью, так неожиданно объявив об этом Надежде Сергеевне. Понял голубчик что наговорил лишнего, и теперь бы ему тут несдобровать. Ну и, разумеется, какие-то бунтарские дела ждали его в городе. Разговор о женитьбе на этой пожилой женщине, Ягелло, это лишь ширма. Хотя, конечно и в любовь их, и в женитьбу можно легко поверить. Между прочим, своей поздней красотой Ягелло чем-то напоминала Августу белую хризантему, уже встречавшую первые осенние заморозки. И Ягелло, видимо, не лишена революционных идей, — об этом тоже можно сулить по ее поведению. Одним словом, два сапога пара. В этом можно не сомневаться. Но каков кучер! Кучер-то каков! А?! И неужели Надя не видела, не замечала, чем он тут занимался?! Развозил по деревням нелегальную литературу, газеты, листовки, пичкал крамолой всех этих Филиппов Степановичей (Филипп! Филька! Имя-то какое плебейское!), Декамбаев, Балтабаев, Мавлянычей (что ему стоит прочитать да перевести им какую-нибудь бунтарскую листовку или статью из газеты, он же язык знает превосходно!), всяких там Дворяниновых, Кулаченковых, Петровых — мало ли теперь здесь этого чернозема! Да, странно. Странно, что молчит Надя.