Поверь. Я люблю тебя - Изабель Филльоза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Лилианы и Тао это получилось очень быстро. У большинства остальных – включая и меня – это занимает месяцы, а то и два, три, пять лет, и только тогда может состояться разговор с родителями. Короче говоря, каждый сам чувствует, что момент для выяснения наступил. Никогда не делайте этого, только чтобы доставить кому-то удовольствие, даже если это ваш терапевт. Слушайтесь своих внутренних побуждений. Настоящий момент – когда вы чувствуете, что готовы. Чем более вы готовы, тем сильнее себя ощущаете и можете владеть дискуссией.
«Когда я стою перед родителями, то теряю дар речи».
«Стоит мне заговорить о своем детстве, как мать начинает плакать, это сразу меня затыкает».
«С ним невозможно делать два дела одновременно, пусть сперва телевизор выключит».
«Он отрицает абсолютно все».
«Стоит мне спросить, болел ли я свинкой или в каком возрасте я начал ходить, как она отвечает: „Я была тебе хорошей матерью!“ Так обсуждать ничего невозможно».
«Как только я вспоминаю детство, она говорит, что донесет на меня, потому что я в какой-то секте».
А сами вы никогда не бросались фразочками такого типа? Знайте же – отпор, который нам дают родители, бывает вызван нашими словами. У отношений два конца, и каждый отвечает за свои слова[30]. Способ схватиться за один конец может повлиять на реакцию второго. Возможно, вы не были полностью готовы. Поскольку мы не вылечили до конца наши вчерашние обиды, нашим родителям легко включить автоматические реакции, зафиксированные еще с детских лет. Безразличие, насилие, обвинения, унижение. Все это цветет пышным цветом. Наши родители есть наши родители. И мы остаемся их детьми, подчас забывая, что мы уже и сами взрослые. Перед лицом предков мы уменьшаемся, снова становимся маленькими. И это тем чаще, чем жестче, суровее, авторитарней, отчужденней, холоднее они себя проявляют, чем теснее их опека или чем виртуозней они вами манипулируют. Короче, чем тверже их власть над вами. Они требуют послушания и покорности, мы же – отмечены ими пожизненно, и автоматические реакции страхов быстро включаются и действуют. Мы не смеем разговаривать с ними, как с людьми близкими. Опасаемся их реакций, мгновенно реагируем на их поступки, предвосхищаем их ответы. Вот почему не рекомендуется выражать гнев по отношению к родителям до того, как вы освободились от подавленных эмоций вашего прошлого. Когда наши душевные раны будут выплаканы во время лечения, когда наши ярость, страхи, боли уйдут, злоупотребление властью со стороны наших родителей перестанет действовать на нас. Мы обретем достаточно самостоятельности, чтобы в их присутствии оставаться самими собой и помочь им выслушать нас. Да, помочь им. Ибо, если они не могут легко справляться с собственными эмоциями, то вам с ними может быть очень тяжело. И с вами тоже, если вы еще не прошли путь открытия вашей жизни и не обнаружили всего того, что скрывалось за вашими поверхностными чувствами. Став, наконец, накоротке с вашими чувствами, вы больше не выходите из себя при виде чужих слез, вас не испугает ничей гнев. Вы умеете определить, что происходит в другом человеке, принять его с эмпатией и стать с ним рядом. Вы можете управлять отношениями, сохраняя собственную идентичность. Невозможно говорить с самим собою по-настоящему, если вы боитесь собственных чувств. Неизбежно самоограничение, дабы избежать внезапного проявления того или иного аффекта.
Совершение всей достаточной работы, прежде чем отправить письмо или встретиться с родителями[31], придает уверенности, которая так необходима, чтобы сопротивляться нахлынувшим сомнениям.
Когда Люси попыталась рассказать о пережитом ею отцу, тот воскликнул: «Ты выдумываешь» и охотно добавил: «Да ты, милая девочка моя, и впрямь расстроена…» Пройдя несколько месяцев терапии, прояснив свои травмы и эмоционально разрядившись, Люси вернулась к отцу. На сей раз он изменил стратегию: «Я лапал твои грудки? Ну да. Это чтобы ты перестала быть такой робкой!» Он уже не отрицал, а пытался придать своему поведению оттенок позитивности. Люси придерживалась другого мнения. Терапия – вот что придало ей уверенности. Она понимала, что пережила. Само собою, она чувствовала гнев – но еще и страх, и бешенство, и боль. Поступки отца больше не заставляли ее страдать. Отныне она могла вспоминать о них, и эмоции прошлого не захлестывали ее целиком. Осознавшая свои права, более контактная, она уже не так уязвима для манипуляций. Она вновь противостоит отцу, внутренне сильная, без агрессивности, глядя ему прямо в глаза: «Папа, это не помогло мне преодолеть робость, скорее, наоборот…» Вопреки всем ожиданиям, он услышал ее.
Если эмоции не были выражены, любое напоминание о травме может воскресить вытесненное. «Мама, ты дала мне пощечину» – этого хватит, чтобы в щеке вновь возникло жжение, а в душе – чувство унижения, страх и гнев. Мы пытаемся их сдержать, и в нашем голосе звучит агрессия. Родители поверхностно воспринимают наши эмоции, они-то полагают, что мы все еще в их власти. С чего бы им раздумывать о том, что может причинить им боль, если они так легко нами манипулируют? Они и не помышляют о плохом. Такая динамика чаще всего происходит бессознательно.
«Отец говорит, что ни разу меня пальцем не тронул, а я вдруг задумалась, что уже не знаю, где правда, а где ложь. Привыкну ли я к этим мыслям?» – признается Софи после первого разговора с отцом. У нас есть неприятная склонность больше доверять родительской памяти, чем своей, считая ее более надежной. И тем не менее есть серьезные основания думать, что память часто подводит их. С одной стороны, она, возможно, сильно искажена чувством вины. Когда испытываешь неловкость от какого-то своего поступка, слова, деяния, – лучше всего изгладить его из памяти. С другой стороны, их поведение имеет иные последствия, иное значение для них, нежели для нас. На самом деле в их понимании их действия проходят по разряду «воспитания», а отнюдь не «травмирования». Редко они наносят нам душевные раны сознательно, с желанием сделать больно. А если и причиняют боль, то по незнанию и отсутствию чувства эмпатии к нам. Они были сконцентрированы на себе самих,
