Цена отсечения - Александр Архангельский

Поэтому гулять решили не в Греции, не на Сардинии и не в сырной деревне Грюйер, которая только-только стала входить в настоящую русскую моду. Самолетик Томского с любезными гостями приземлился в аэропорту Бен-Гуриона, и все на полной скорости помчались в Иерусалим.

Весело мелькали белесые холмы, курчавые оливы, синее небо; вдоль дороги брели правоверные евреи в меховых шапках, руки за спину, походка шаткая, перебирают ногами, как грустные черные ослики; вечная еврейская весна против неизбывной русской зимы. Поселились в отеле «Кинг Дэвид»; хороший отель, полноценный, но любоваться некогда: веселье было жестко расписано по минутам.

Пока распихивали вещи по шкафам и тумбочкам, Жанна вслух завидовала: вот, мамин папа, Абрам Ильич Гофштейн, мог бы родиться и здесь, в тепле и на солнышке, а вместо этого родился в ледяной глуши, на северах; и пулуеврей, и в холоде, это как-то слишком; ты посмотри, какое солнце, ты погляди, какие белые строения, как старые сахарные головы, ну правда ж?

Сглазила Жанна погоду, перехвалила. Не успели они спуститься в сияющий холл, как началось светопреставление: свистнул разбойничий ветер, тяжелые тучи схлопнулись, ни одного просвета, город обдало мгновенным холодом, и повалил крупнозернистый снег. Оливы по-хасидски обросли сугробами, машины стали сбиваться в стаи, заныли, прохожие попрятались в магазины и лавки. Через час по тучам пошла мощная трещина, обнаружилась синева, выглянуло солнце, но было поздно: Иерусалим замело.

Программу отменять не стали: сначала визит в Вифлеем, встречает почетный палестинский караул, паломничество к месту Рождества Христова; затем подробный осмотр Гефсиманского сада, последняя земная ночь Спасителя, и особый молебен у гроба св. Елизаветы, заказывать пришлось почти что за полгода вперед. После молебна – Кедронский поток и прохождение по Виа Долороса; поклонение в кувуклии Храма Гроба Господня и еще один молебен в греческом пределе.

Ехали по осклизлой дороге, изумлялись природно-климатическим чудесам.

Палестинский караул был разношерстный и комичный; Вифлеем как Вифлеем, Долороса как Долороса, можно подумать, не знали. В Храме было туристическое мельтешение, сквозь которое туда-сюда сновали равнодушные монахи; и весь он оказался какой-то аляповатый, неупорядоченный. А вот вид на город с Масличной горы весьма удался. Пахло молодым неуверенным снегом и легким холодом; камни гробниц покрылись ноздреватыми сугробцами, вечнозеленые деревья проседали под снежной массой, Старый Город побелел, отяжелел, отёк, только купол золотой мечети по-прежнему сиял ледяным жаром.

Соблюдя положенные ритуалы, гости наконец-то стали пировать. В ресторанном зале погасили свет, показали картину работы Котомцева; детские снимки были затасованы с обрывками домашней кинопленки сорокалетней давности: худющая Татьяна толкает родительскую байдарку; интервью в каминном зале со старенькой мамой; вырезки из газет… Похлопали, одобрили, все разом заговорили. Жанна растворилась в кругу подруг, стакнулась с Аней, Таней, Янкой; Степан Абгарович выпил, закусил, поддакнул Томскому и улизнул от скуки в холл, понаблюдать за местной жизнью.

Здесь он и увидел Петра Петровича. Они разговорились.

Петр Петрович ничего не скрывал. Говорил про то, как надоело кроить заказные картины, склеивать красивый образ из обрывков бессмысленной жизни. А жизень у вас, у богатых, пресная. Как рис в японском ресторане: без черной жижи и зеленой гущи – не съесть. Петр Петрович нарочито произносил по-народному: жизень. Нанимаете профессионалов, картинка выстроена, баланс взят, а глаз остановить не на чем. Деревянные улыбки, дорогая безвкусица, недолюбленные дети, всем на всех наплевать. Про нормальных людей снимаешь, так у них в альбомах дети с наглыми глазами любимчиков, кавардак за праздничным столом, смешные сцены, все хохочут или ругаются до настоящей драки; просматриваешь видеоархив – кадр плывет, камеры трясутся в нетвердых руках, зато какие попадаются сцены! Умилительные до слез. Собачка ползет на брюхе к любимой хозяйке, оставляя на паркете мокрый след: описалась от радости, давно не видались. Батюшка кунает младенца в купель, младенец забавно кряхтит и морщится. На диване дедушка в орденах, а рядом его старый пес. Тоже с орденами. Сидят гордые, глуповатые, добрые; грустно, скоро умрут оба…

Петр Петрович увлекся; Мелькисаров его осадил: а, так вы и про бедных снимаете? без денег? я и не знал; ну что ж, благородно.

Котомцев поперхнулся. Ну да… и правда, чего это я. Меняю пластинку.

И тут Степан Абгарович понял: вот он, счастливый случай, сам подвернулся; Петра Петровича ему еврейский бог послал.

– Слушайте, Петр Петрович, меня давно беспокоит жена.

– Хороший зачин для романа.

– Будете подначивать – упустите заказ.

– Прошу, мессир! Что угодно, но только не это. Заказ – святое. Я весь внимание и сама серьезность!

Мелькисаров не стал погружаться в подробности. Кто такой этот Петр Петрович, чтобы посвящать его в семейные тайны? Интеллектуальная обслуга, талантливый парень, но в общем-то пустое место. Ничего он не поймет в их непонятной жизни. Неужели же рассказывать ему про Тёму? про то, как Степан Абгарович первый раз увидел сына: в аэропорту, укутанного, упрятанного в глубь меховой берлоги? Из этой берлоги сияли два огромных осмысленных глаза, темных, влажных, доверяющих и таких родных, как будто бы ты сам на себя смотришь из другого, маленького тельца. Тёмины глаза – всегда перед ним; нельзя сказать, что он их помнит (что такое память? нервная игра воображения), он их не помнит – он их по-настоящему видит, эти глаза и сейчас перед ним. Котомцев послушает, послушает – и дерзко спросит: а где сыночек ваш? в Вевейске? и как давно с сынулей не общались? С Нового года??? Ни письма, ни звонка? Да, да, конечно же: это настоящая любовь.

Но при чем тут звонки. При чем письма. Пустой обмен голосовыми сигналами, пересылка знаков в цифровом формате. Ты же не станешь говорить сам с собой? не станешь сам себе посылать электронку? Тёма – в нем, при нем, всегда. Как Жанна, на которую внимания не обращаешь, но без которой жить уже невозможно. А станешь объяснять про высылку ребеночка в Швейцарию – собьешься на самооправдание. Но перед сыном он не виноват. Разве что перед женой. И то – поневоле. Вина перед ней – это своего рода цена отсечения, цена избавления Тёмы. Врубится Котомцев в тонкие материи? Как же. Нахмурит брови, покажет всем видом: путаетесь в показаниях, уважаемый С. А. Но ладно, ладно; это ваше право; заказчик может замудрить, за это он и деньги платит, а мы уж как-нибудь по-своему распутаем. По-режиссерски.

А Мелькисаров точно знает, когда и почему им было принято решение – вытолкнуть Тёму. Так в последнюю секунду, отвлекая внимание конвоира, выталкивают милых деток из лагерного вагона – в толпу, к чужим. Не он принял решение, а решение было принято – им. Через него, подсознанием, безличной силой, если угодно, судьбой. Степан Абгарович человек конкретный, предельно точно формулирует мысли. И случилось это в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта две тысячи ноль четвертого года.

В девяносто девятом взлетели на воздух и обрушились горкой детских кубиков московские дома, полыхнула и погасла война в Дагестане, похожая на страшные учения – и на экранах замелькали новые лица спокойных ребят. Между прочим, Степан еще после дефолта записал в дневник: «Старикам пора на пенсию. Скоро придут мужики. Лет за сорок, оттуда. Нам станет богато и грустно. Какая-то логика в этом есть. Чекисты эту страну создали, им ее до конца и разваливать. А потом, быть может, что-то и начнется». Правда, попозже подумал – и стер.

В две тысячи первом стало стабильно. По-настоящему богато – через год. В очень средней полосе финансов, куда Степан заранее отполз от слишком бурной жизни, вообще никого не трясло. С государством он не бился; краем уха что-то слышал про цензуру и прочие веселые дела, но именно что краем уха. Русского телевизора он давно не смотрел и местных газет не читал; на кой они ему сдались, если давно уже есть Интернет и тарелка?

Ведь как устроен современный мир? Он преодолел реальные границы. Люди общего круга ищут и находят своих – через форумы, взаимные рекомендации и пересылку адресов. Дескать, этот понимает, с этим можно. Поверх планеты нарастает новый мыслящий туман, планктон для будущего интеллекта; он светится, меняет очертания; в нем бурлят, зарождаясь, идеи. Деловые люди из Европы, намибийские профессора, американские ученые, австралийские или немецкие писатели в закрытых чатах дискутриуют о том, чего французский фермер, обыватель из Висконсина или продавец подержанных машин в Канберре не узнают уже никогда. Потому что одни прорываются в будущее, а другие согласились жить в отстое, во вчерашнем. С Васей, что ли, говорить всерьез? О чем?! О Web. 2. 0? О виртуальной природе богатства, из-за которой прекратились масштабные войны – и которая вот-вот себя исчерпает, потому что ресурсы опять определяют ход истории? С Васенькой пожалуй что поговоришь. О тарасовских цыганах и о русских бабах, всласть дающих неграм. Между прочим, он потому Василия и взял, что водит осторожно, а политикой не интересуется. С кем поговорить, найдем и без водилы.