Цена отсечения - Александр Архангельский

– Конечно, не увидишь. Но ты нас будешь помнить, и будешь любить, и будешь про нас думать, и мы как будто бы будем с тобой.

– Не хочу как будто. Хочу по-настоящему. А умирать страшно?

– Не знаю, Тёмочкин, я никогда не пробовала. Давай пока мы лучше будем жить и спать, ладно, согласен?

– Да, сижу с хозяином на даче. Да, как пес на подстилке. Да, не отпускает, в любую минуту могу пона… а вот это ты сказала зря. Это нам с тобой не поможет в дальнейшей жизни. Обижаюсь, отключаю телефон.

Все-таки есть бог. Сама подставилась, сама! теперь он вдавит кнопочку, усыпит телефон, засунет умершую трубку под носки с трусами, отдохнет еще немного, дождется нового прилива твердой силы, и не будет отгонять, как муху, гадостное опасение: позвонит? не позвонит? оосподи, хоть бы успеть до звонка.

Валька женщина толковая, хорошая и ни на что не претендует. Смирилась с судьбой холеной разведенки; родила рано, дочка уже отделилась, зажила семьей, а Вальке всего-то под сорок, и тело у нее богатое, но не жирное, в самый раз. Квартирка своя, однокомнатная, на первом этаже, окна во двор, тихо, чисто и зелено, окно чуть приоткрыто, поддувает свежий одинцовский воздух; простынка после застилки проглажена утюжком, пододеяльник правильно пахнет крахмалом, повсюду горшищи, горшки и горшочки с цветами. У фиалок мясистые листья, надежный столетник раздался вверх и вширь, пестрая герань слегка припахивает мокрым железом; тенисто так, уютно, прохладно рядом с жаркой женщиной, а женщина старается.

Не то что эта. У этой разговор один – счас сковородкой по спине, куда пошел, сними ботинки. Вот как в жизни бывает, одним все и ни за что, другим ничего, и они ценят.

Правда, если посмотреть с другого боку, что бы он без этой делал? Мать слегла в параличе, когда они только-только начинали жить на пару. То ли второй год, то ли третий. Нет, все-таки второй. Детей тогда еще не было. Рассудить, извне, по справедливости: Галина могла и уйти. Какие наши годы. Понимала ведь, чем дело пахнет. Часть зарплаты сразу в минус – на лекарства, уколы, а массаж один чего стоит? Но и это еще терпимо. Хуже другое. Мать без удержу писяется, организм еще сравнительно молодой, неизрасходованный, вонь, пролежни, а кому все это подтирать? Стаскивать с кровати, на руках тащить до ванной, подмываться? и ведь эта бадяга надолго, на годы и годы, ясно же было, никаких иллюзий.

Он – ладно. Мать есть мать. И когда такое происходит, то в башке меняется что-то, щелкает. Все, наигрался, пора жить по-серьезному. До материнского паралича он гонял по дорогам со страшной нездешней силой. Физически не мог толкаться в пробке; все тело чешется, в заднице свербит; раз – и на обгон по встречке. Скорость меньше ста сорока на трассе не признавал. А тут – как отрезало. Сел утром за баранку, даванул по газам и сбросил. Безо всякого гаишника. Стоп, не имеешь права собой рисковать, осторожно. И с тех пор – никаких ста сорока. Сто, сто десять. А иногда и девяносто, если скользко. Потому что ответственность. Он теперь не только сам себе принадлежит. Если что случится, что будет с матерью? Потише, сбавим скорость и пропустим.

Но это он. Сынуля. А кем была она? Ненавистной невесткой, откуковавшей милого сыночка. Мать не приняла Галину сразу, резко. Демонстративно отказывалась есть ее еду, варила-жарила себе отдельно, причем норовила проскочить на кухню за две, за три минуты до невестки. Чтобы та ждала, пока мамаша приготовит. И опоздала бы на работу. Галина платила свекрови по полной. У матери, еще до паралича, бывали частые поносы; заслышав многократный спуск воды, жена спешила в тесную кабинку, запиралась. Через минуту живот у матери опять сводило, она возвращалась на место битвы, а тут, как говорится, вас не сидело. В ответ на стуки, крики, топот и говнеж (в прямом, заметим, смысле слова) Галина сладко отвечала из-за двери: «Ох, Фоминична, меня тоже несет! Должно быть, вместе скушали не то». Вместе. Вместе мы не кушали со свадьбы.

Вообще-то Галину понять было можно. Зачем оттеснять молодуху? Ты же, блин, пенсионерка. Стукнуло пятьдесят пять – списала себя в утиль. Как подарили электрический самовар и набор кофейных чашек на профсоюзном собрании, так ни одного лишнего дня работать не стала. Посиди, подожди, пока плита освободится. Все равно же ничего не делаешь. Так нет. Мы принципиальные! Но это дело в прошлом. В настоящем – ужас и кошмар. А Галина не скандалит, не ворчит; нельзя даже сказать, что она терпит. Просто живет как живется: по часам прибирается, таскает, моет, притирает, выносит, не боясь ни грязи, ни вони, и ничуть не брезгуя; так кошка ходит за котятами, лижет их обделанные задницы; бабий инстинкт.

В других инстинктах нам не повезло. Но для этого есть Валентина. И сегодня счастливый, редкостный день. Не надо спешить, некуда и незачем. Можно позволить себе ослабеть и полежать на спине, слушая вполуха счастливое бормотанье, думая о своем и поглаживая распущенные Валькины волосы, чтобы не особо лезли в нос.

Вот Степан Абгарыч. Плохо, что не доверяет. А если б доверял, с другой-то стороны? Держал бы плотно при себе. И тогда б не удалось провести у Вальки за этот месяц целых пять дней. Диалектика. Вот, опять же, Степан Абгарыч. За что можно уважать? За то, что все в жизни делал сам, без родни и связей. И при этом не москвич, вообще с нуля начинал. Мама из Сибири, папа неизвестно где. А мать Василия была воспитательницей в соседнем детском саду; папа, Павел Семеныч, водил грузовик, пока не разбился. Жили они в Тарасовке, недалеко от церкви; в тарасовском детстве у Василия было два любимых места – храм и засыпанная, закатанная камешками бывшая свалка Министерства путей сообщения.

В храме всегда тепло, темно и приятно. Бабки подпевают батюшке, тяжело вздыхая, читают молитвы, несут на амвон печенья и вино, летом и осенью – яблоки с медом. Пахнут! Иногда стучит проходящая электричка, и храм слегка покачивается в такт, дрожат огоньки свечей. А на свалке чуть приванивает сыростью, легкой гнильцой; чем глубже расковыриваешь камешки, тем запах сильнее, и в нем заключен самый главный смак. Потому что рано или поздно палка-копалка наткнется на твердое, круглое; это круглое, твердое – все в грязи и почти что черного цвета, но если хорошо почистить и промыть, проявляются цифры и буквы: 10 копеек, 15, а несколько раз попадалось и 20.

Хорошие воспоминания, сердечные. Но как они связаны между собой? Да никак. И как с ними связана его последующая жизнь? Снова никак. А вот у Степана Абгаровича все связано со всем. Поэтому он там, где он. А ты, Василий, там, где ты. И наверное, это правильно. Хотел бы ты побольше денег и хороших телок с такими золотистыми ногами и вольными волосами во все стороны, которые пахнут так недоступно, так шикарно? Конечно хотел бы. И чтобы авдюшка была твоя? Еще бы. И квартирка. И отпуск в крутом положительном месте. Но жить как Абгарыч, насупленно, сутуло, все время что-то решая, перебирая в мозгу, – нет, не хотел бы. Значит, нечего жалеть и о деньгах. Каждому хомут по шее.

– Валентина, подай телефон, включу, мало ли что.

И тут же, как назло, звонок. Вот ведь змеиная баба, доставучая, что ей надо.

– Але. Да это… так получилось, Степан Абгарыч. Ну, я же не знал, что вы рейс поменяли. Виноват. Да, немедленно выезжаю. Да. К прилету успею. Понял, больше никогда не отключу.

– И тут видим – у бабы аварийные глаза, ну ничего не соображает, в шоке. Мы, тксть, ее слегка стабилизировали, а, вот она и очнулась.

Сознание включалось щелчками, уровень за уровнем. Сначала Жанна почуяла убийственный нашатырь, брызнули слезы, пришлось открыть глаза – и хорошо, что не накрасилась. Потом поняла, что лежит на заднем сиденье микроавтобуса. Затем сообразила: приехали спасатели. И наконец, как молния:

– Где Иван? Что с ним?

– Все в порядке, дамочка, не волнуйтесь. Жив и здоров ваш кавалер. Швы на лоб наложат, долбанулся, кожа рассеклась, и ногу вывихнул, а так сразу отпустят, только вот одежду подвезут. А машинку он, пардоньте, утопил; конец машинке.

«Скорая» стояла неподалеку; Ваня смирно лежал на койке, закутанный в одеяло; поперек лба шел косой шов, толсто залитый лечебным клеем. Жалко улыбнулся, смущенно попросил прощения; дурак. Жанна быстро сговорилась с медиками: сто долларов, нет двести, нет сто пятьдесят, поехали. И машина мигом укатила в Иванцово, на полной скорости; дорога была пустая, им даже мигалку не пришлось включать.

Приезжает муж из командировки. И где жена?

Ни записки, ни следов сегодняшнего пребывания. И холодильник пуст.

Слиняла за город, надеялась затариться с утра? А он поменял билеты и явился под вечер. Смешно. Повод для любовного скандала: молилась ли ты на ночь, Дездемона? Мучения, терзания, подозрения. С одной-единственной, но важной оговоркой. Некого ему подозревать. Потому что это Жанна. А Жанна – вне подозрений. Так что никаких мучений и терзаний нет, а есть простой практический вопрос: куда она могла сегодня подеваться?