Цена отсечения - Александр Архангельский

Она влетела в предбанник энергично, как настоящая разведенка. В одном пакете полное собрание фотографий. В другом распечатка – оффшоры, клиенты, реестры. Даже навигатор прихватила, заранее не зная – для чего. Сосредоточенность, воля, решимость. Секретарь доложил; Забельский выглянул из кабинета, устало улыбнулся, заговорил с ней пергаментным голосом – тонким, весомым и мягким.

– Жанна, я чувствую, вы готовы? Объявите вердикт? Дадите мне установку?

Что-то было в нынешнем Забельском смутное, двойное. Он сохранил все прежние манеры и привычки. До начала разговора был вальяжным и чуть безразличным. Приступив к делу, как бы вдруг увлекся, даже не воспользовался узорчатым ножом для бумаг; просто засовывал свой толстый, украшенный перстеньками палец в незаклеенный край конверта и шумно разрывал бумагу, вываливая фотографии на стол. Подчеркнуто долго вглядывался в каждую. Но прежние манеры разошлись с новым ощущением жизни; было заметно, что Забельский отрешен, внутри себя занят чем-то иным, прислушивается к биению сердца, ощущает трудный кроветок, представляет себе кровяные тельца, думает: каково им?

Но вот и фотографии изучены, и наводящие вопросы заданы, пора бы уже и решить – а что же будет дальше.

Дальше должна была быть распечатка счетов и реестров. Разговор о самом неприятном, о дележе имущества. Но Жанна вдруг притормозила. Распечатку не отдала. И вместо того чтобы сказать про грядущий развод, сказала: хочу сохранить семью.

Забельский сначала не понял, переспросил: семью? сохранить? А зачем же снимки показали? Жанна вильнула в сторону (да кто же может женщину понять? она и сама, Соломон Израилич, подчас не в состоянии), но тут же нашлась. Если не получится уладить дело миром и вернуть заблудшего мужа в семейное лоно, все само собой возобновится. И он, Забельский приступит к работе. Пускай будет в курсе заранее; мало ли что.

Сложила фотографии в конверты, спрятала в общую папку.

Забельский не обрадовался и не огорчился; он равнодушно констатировал. Азарт утолен и погас, осталась добросовестная скука. Воля клиента закон для адвоката; он всегда готов вступиться за интересы Жанны – как Жанна их понимает. Обходимся без резких движений? И ладно. Про активы думать не хотим? Как угодно. Ведь мы же говорили, что долгий брак – б-рак, прислушайтесь – распространяет спасительные метастазы, и чем дольше длится болезнь, тем больше шансов на выздоровление…

А Жанна слушала вполуха и сама себе пыталась объяснить, почему же сдала назад. Какой рычажок сам собой нажался в сознании, переключил готовое решение. Наверное, вот в чем дело. Она не столько осознала, сколько ощутила, сразу, без сомнений, шкурой: если начнется развод, их отношения с Иваном переменятся. Сейчас он кто? Исполнитель заказа, беззаконно привязавшийся к клиентке. Одной из многих. А станет кем? Потаенной причиной распада семьи. Внешняя причина – Стёпочкин роман. А внутренняя – он, Иван Павлович Ухтомский. Ему ли этого не понимать? Как он отреагирует на смену роли? Был романическим приключением на фоне мужней измены, а станет новым центром ее жизни. Насколько глубоки его чувства? Где черта, которой он не переступит? Выдержит ли он груз ответственной любви? Или ограничится пустым романом?

Роман – не брак. Роман не может быть удачным, неудачным. На то он и роман, чтобы иметь конец. Что будет между ними, что ждет впереди – кто же знает? Оборвется ли тонкая связь – неизвестно. Неизвестность и манит, и давит. Но мучаться она пожалуй что готова, а потерять надежду – нет. Пускай все длится и пускай все путается. Она потерпит. Главное чтобы никто не отнял того, что есть сейчас. Незаслуженного, мучительного, горького, безумного, тихого счастья.

– Что вы думаете об Ухтомском?

На Ваниной фамилии она включилась. Смутилась.

– А что мне, собственно, о нем думать?

– В том смысле, снимаем объект с наблюдения? Отменяем наружку? Или продолжаем копить компромат? Чтобы в случае чего – усилить линию обвинения?

– Я подумаю день-другой. И сама объявлю Ивану Павловичу.

Только посредников ей не хватало. Но вот что надо будет сделать непременно, так это прочистить архив на своем почтовом ящике. И, увы, стереть в мобильном его эсэмэсы. Если Жанна однажды порылась в компьютере Степы, кто сказал, что он не отплатит ей тем же? Она обнаружила в его компьютере оффшоры, а он найдет в ее мобильнике следы украденного чувства. Степа не ревнив, но ведь она ему и не изменяла – до сих пор; если Степа заподозрит неладное, он проявит себя неожиданно, и заранее не угадаешь – как. Береженого бог бережет. В туалетном комоде – алиби. В компьютере и телефоне – приговор. Первое прячем, второе стираем, и посмотрим теперь, кто кого.

Забельский подытожил:

– Двенадцати нет, коньячку не предлагаю, но может быть, бокал «Вдовы Клико»? Мне, к сожалению, пока нельзя, но я бы с удовольствием посмотрел на ваше наслаждение. Знаете, как простой деревенский мужик – допился до цирроза печени, сам пить уже не может и приглашает собутыльников, чтобы напоследок поглядеть, как люди выпивают.

Соломона стало жалко. После инфаркта в нем появилось что-то вялое, человеческое, хочется погладить по голове, потрепать за обвисшую щеку. Шампанского ей ну никак не хотелось, тем более она за рулем; но сердце не камень. Кошачьего вида помощник принес на подносе бокал, Жанна пригубила, укололась ледяными пузырьками. Забельский смотрел на нее, безвольно улыбаясь; разминал сигару, блаженно внюхивался в сочный табак и откладывал в сторону: нет, невозможно, табу, воздержание!

Петра Петровича он подцепил у Томского. Чета благонадежного банкира отмечала серебряную свадьбу; в их кругу событие невероятное: четверть века без права развода, как царский солдат на государевой службе. Почти все банковские жены первого призыва прозябали в запоздалом разводе и мрачно завидовали длинноногим куклам, которые состояли при их бывших мужьях. Только Таня удержалась на плаву: Томский на старости лет решил поверить в Бога и остепениться. Татьяна быстро и мелко крестилась, всем говорила: Господь управил, Пресвятая Богородица уберегла.

А при чем здесь Богородица? Спасибо власти. Лет пять назад Андрею позвонили, пригласили на Старую площадь. В условленное время черный «Майбах» и два пятнистых «Хаммера» охраны стояли на углу; шефа не было. Полчаса, час; наконец, он соткался из воздуха. Пальто расстегнуто – при минус двадцати восьми, в сырой Москве да с полноценным ветром. Ничего не видит и не слышит. У машины не остановился. Ребята выскочили из дверей и обтекли его со всех сторон, как сорвавшийся рой облепляет своего пчеловода. Над черным роем поднимался белый пар.

Что там случилось, что стряслось, он никому не говорил. Просто ушел в себя – с головой. И думал, думал, думал. Что делать? На что заложиться? залечь на дно, затаиться и ждать: когда-нибудь, бог даст, еще всплывем, и всплытие – покажет? Или никакого всплытия не будет? Раньше надо было залезать за штору, укрываться в стенном шкафу: вода досчитал до двадцати и произнес роковые слова: кто не спрятался, я не виноват…

Татьяна боялась инсульта, даже думала про самоубийство, на всякий случай утащила из ванной таблетки; к счастью, нашлись в окружении Томского добрые люди, почти что насильно впихнули в машину, срочно увезли в монастырь Раифа, это под Казанью, очень модный.

Всю неделю ошарашенный Томский поднимался затемно, в полудреме отстаивал долгую службу, на несколько секунд проваливаясь в легкий сон и тут же пробуждаясь; чувствовал, что ноги опухают, оплывают, и почему-то радовался боли. Потом выполнял послушание. Он просился на какие-нибудь общие работы, но хитрый молодой игумен качал головой: нет-нет, такой подарок надо заслужить, идите в бухгалтерию и разбирайте скучные счета. Время летело; раздавался колокол к обеду; голос чтеца гудел под сводом, смысл прочитанного то доходил до сознания, то вдруг загустевал словесным туманом; в прозрачном бульоне с перловкой плавали оранжевые столбики моркови, и ничего вкуснее, ничего красивее он в жизни своей не ел. Разве что молочно-желтое пюре – с пахучей грибной подливкой. Коричневой, тягучей. На второе.

Перед самым отъездом, после молебна в дорогу, игумен пригласил к себе. Сел напротив в тяжелое кресло, вольготно раскинув животик, как раскидывает черный обчиканный кот, весело глянул сквозь круглые очочки, а ля довоенный доцент; кажется, остался доволен.

– Ну как, дорогой мой, полегчало?

И Томский сказал:

– Полегчало.

Он возвратился из Раифы тихий, потрясенный; спросил жену: как же я на исповеди буду говорить про то, что в банке происходит? По девочкам ходить перестал, издал негласное распоряжение: кто из руководства затеет роман с подчиненной и не женится, сдает двадцать тысяч в черную кассу. Таня тоже стала захаживать в церковь – и по-настоящему втянулась в это дело.