Цена отсечения - Александр Архангельский

Что же до страны, то друзья, подручные, ученики взрослели, наливались силой, шли послужить государству; очередь за ярлыками на княжение рассосалась, выстроилась очередь за местом. Мелькисарову по старой памяти звонили; зазывали в кремлевские гости, попить чайку из тонкостенных советских стаканов – так зовут постаревшего брата: посмотри, как живем. Он заходил в четырнадцатый корпус, брел привычным кривым коридором по мягким кошачьим дорожкам, в осторожной и священной тишине. Старость отсюда как ветром повыдуло: неоперившаяся молодежь и два-три сверстника в серьезных кабинетах. Тонкий яд разливался по жилам; он впервые почувствовал зависть. Не азарт игрока, не жажду победы, а мертвое чувство, что ты опоздал навсегда, а вот эти мерзавцы – успели. Ты просчитался, ушел накануне подъема, на спаде; они – дождались и взяли банк.

Дело было не в деньгах. Денег – хватало. Они перетекали из Шанхая в Лондон, оттуда струились в Нью-Йорк; во Франкфурте бились на мелкие шарики, неуследимо разбегались врассыпную и снова стекались сверкающей лужицей в Дели, чтобы скользнуть сквозь Мадрид и оказаться в Сан-Паулу. Текучая карта вложений – все равно что карта творения мира; ничего окончательного, определившегося. Где-то внезапно вырастают горные хребты, а где-то вдруг пересыхают целые моря, земная кора не застыла, она рождает собственную форму и убивает неудавшиеся замыслы, стирает в прах и возносит до неба. Только что все было тихо, гладко, но вот уже раздуваются по-жабьи пузыри, растет недвижимость в районе Сохо, на Арбате и на центральной улице Пекина, где торгуют печеными змейками, а рядом ресторан «Шуньфен». Секунда – и пузыри отвратительно лопнут, на города обрушится зловонная жижа; но нет, они просели, стушевались и тут же стали вздуваться другие…

Без денег счастья нет, но счастье – не в деньгах. Хотелось снова поучаствовать в большом, реальном деле; кольнуться наркотической смесью успеха и власти… Слава Богу, не кольнулся, не успел. Когда в Беслане захватили школу, на него повеяло ужасом древнего рока, языческого жертвоприношения; осетинские дети сгорали в напалме; захватчики казались крашеными куклами злодеев, которых ведут кукловоды; нити протянулись с двух сторон, переплелись; додумывать все это было страшно. Мелькисаров, сопроматчик, четко понимал: они пробили некий уровень сопротивления материала, остановиться невозможно, дальше движение возможно только вниз. Это вам не Ходорковский; это посерьезней.

В марте две тысячи четвертого их пригласили на премьеру. Знакомый банчок дал денег знаменитому поляку Анджею Вайде; тот поставил «Бесов» Достоевского – про смутную русскую жизнь. А про что же и ставить поляку – в России? «Бесов» Мелькисаров не читал; в театре они давно уже не бывали, можно было совместить приятное с полезным.

То ли поляк был мастер заводить приличные знакомства, то ли банковские клерки умели созывать коллег и конкурентов, но публика в партере сидела серьезная. Без пожилых правозащитников с их вечно непромытыми волосами, без театральных знатоков, по чьим обескровленным губам заранее играет ядовитая усмешка; разве что десяток-другой известных режиссеров и актеров, лица которых были знакомы, а имен Степан не знал или не помнил. Политиков тоже не было: премьера пришлась на день президентских выборов; политики сидели по штабам и лихорадочно считали цифры. Были – финансисты, промышленники, фондовики; неброские костюмы, галстуки незабываемых цветов, приятные женщины в скромных брильянтах, давно уже прошедшие испытание роскошью. Все свои, понятные. И Жанна прижалась к нему теплым своим плечом.

Раздался третий звонок, театр затих, свет погас.

На сцене разворачивались страсти. Пыльную жизнь городка взрывали новые веяния; через отстойное пространство несся шарабан; дело шло к чему-то нехорошему; вдруг по партеру пробежал шепоток.

В полутьме зрительного зала разом засветились десятки молчаливых экранчиков: по мобильным телефонам, как спам, понеслась какая-то информация. Владелец «Силовых машин» тучно развернулся к хозяину клинских колбас, главный страховщик страны склонился к девушке из теплосети; все это напоминало детскую игру в испорченный телефон. Угадай на выходе, что было сказано на входе.

Мелькисаров опять почувствовал себя обделенным; сбросить новость было некому, а очередь до правого уха дошла не сразу. Наконец сосед, шоколадник Сорокин, шепнул: говорят, загорелся Манеж! В эту самую секунду литературная кадриль на сцене достигла апогея, и полноватая актриса истерично закричала: горим!!!

Осветитель крутанул прожектора, по заднику заметались яркие всплески, изображая зарево всеобщего поджога.

С трудом отсидев аплодисменты, Мелькисаров, как мальчишка с галерки, рванул в раздевалку. Жанна за ним едва поспевала. Не попрощавшись с коллегами, по-хамски не сказав спасибо режиссеру, они заскочили в машину и полетели смотреть на пожар.

Манеж разгорелся в полную силу. Из-под кромки бесконечной крыши, по всей ее длине, выплескивалось пламя. Раздавался шип беспомощной воды. Жар настигал повсюду. Каждую минуту подъезжало очередное начальство; повторялась одна и та же сцена: чиновник ежился, загораживал лицо ладонью, зачем-то пытался пробраться поближе, но у невидимой, никем не проведенной черты разворачивался, бегом возвращался: пить!

Так продолжалось довольно долго. Но вот огонь на долю секунды притих, как будто пламя решило задержать дыхание перед последним вдувом; вдоль крыши пронесся огненный ветер, послышался страшный хлопок, все опоры обломились разом, и железная крыша просела с жестоким звуком. Жанна вскрикнула, вдавилась в мужа. Оранжевые языки почернели, смешались с углем и пеплом, панически рванули в разные стороны. Как химеры на башнях Нотр-Дама.

С Манежем было кончено. Назавтра здесь будет стойкий запах размокшей гари, разводы несмываемой сажи и пустота.

Домой они вернулись молча. Сели чаевничать на кухне у Жанны. Не романтическая вроде бы семья, техническая хватка, строгий ум. Но безо всякой мистики было неладно. Как будто отравился. Рвоты еще нет, интоксикация уже пошла, лекарство не поможет, поздно.

Жанна включила телевизор. Только картинку, безо всякого звука; не хотелось слышать ничего. Только что закончились выборы президента; показывали графики, проценты, регионы; очередь дошла до штабов. Лица сплошь довольные, даже проигравшие – чему-то рады. Но вот и главный герой этой гонки. В легком черном костюме, спортивный и уверенный в победе. Но какой-то невеселый. Пешком выходит из Кремля, от Боровицких ворот вразвалочку идет по направлению к Александровскому саду: там его торжествующий штаб. На мосту внезапно останавливается и долго-долго смотрит на гаснущее зарево. Небо темное, почти черное, огонек слабеет, вянет, сдается напору пожарной воды.

Тогда и пришло решение. Сразу пришло, целиком, без раздумий. Тёмочку выталкивать наружу. Не считаясь с предлагаемыми обстоятельствами.

Но когда он заикнулся об отъезде, Жанна впервые в жизни вскинулась и прокричала: нет! нет! не дам! мое. Степан Абгарович попробовал ей объяснить, что к чему. Она, возможно, поняла, но твердо заявила: еду с Тёмой. Мелькисаров возражать не стал, послушно купил ей квартиру на въезде в Женеву; хотя и знал, что это бесполезно: где бы ни жили родители лицеиста, за пионерский забор их не пустят. Таковы уж здешние порядки. Четыре раза в год – двухдневные свидания; на Рождество, Пасхальную неделю и в июле-августе – каникулы; все остальное время – спартанское уединение, погружение в отдельную среду педагогического обитания.

В обособленной среде мозги обеззаразятся, начнут работать по-другому. Глупые привычки детства отомрут, и Тёма станет там – своим. На него не будут пялиться, как на шейха, приехавшего тратить нефтяные миллиарды, но не заслужившего право приватной встречи; он врастет туда, где не горят Манежи и где не подрывают школы. Жанна поплачет, потоскует, успокоится; успокоившись – поймет, что по-другому невозможно.

В Женеве она пробыла неделю. Вернулась совершенно ватная, пустая. Смотрела сквозь, как бы видя, но не замечая. Что-то надо было делать. Он думал день, другой; на третий, кажется, придумал. Пришел к вечернему чаю, ускорил сборы надоевшей МарьДмитрьны, поскорее разлил по чашкам заварку, черную, как чифир.

– Ты что это с сумкой? – спросила равнодушно Жанна. – Куда-то отправляешься?

– Смотри!

Мелькисаров пошарил по дну, вынул серого котенка. Хвост полосатый, похож на вязаный чулок. Глаза мутновато-голубые, беззащитные. Жанна была убежденной собачницей – с детства (в Москве животных они не держали; сначала были сплошные переезды, какие уж тут собаки? после как-то не сложилось). Но котенок на ладони – кого не умилит? Она взяла его щепотью за шкирку, пересадила на стол. Серый, издавая игрушечный писк, пополз.