Цена отсечения - Александр Архангельский

Они чуть-чуть опоздают, остальные уже соберутся; Степан пропустит Жанну вперед, а сам как бы замешкается в раздевалке; она войдет в ресторанный зал, и обомлеет. «Ностальжи» на этот вечер выкуплен – специально для нее; в зале только семеро гостей, за единственным столиком, все в маскарадных масках, но, кажется, понятно, кто такие. Она, считай, уже в ступоре, а тут еще гаснет свет, по его самоличной команде в зал вплывает пылающий торт, в свечах искрится надпись «Первое апреля!», все смеются, шумят, электричество вспыхивает, маски сброшены, Котомцев, Забельский, Ухтомский, Даша, Ульяна и Анна: все главные участники житейского спектакля, без которых шутка бы не удалась. И еще – Седая, Яна: это чтобы Жанне было чуть уютней.

Жанна растерянно оглядывается, и тут он весело вручает ей первый альбом, и она разочарованно краснеет. Он отдает ей второй альбом, и до нее доходит, что к чему. А дома… дома приходит время для последнего, семейного альбома. И тут уж ей становится окончательно ясно, зачем он, негодяй такой, жестокий деспот и тиран, подлец, предатель, чурбан, все это затеял. Да лишь затем, чтобы она, померкшая, ставшая пресной, сревновала; сревновав, напряглась бы; напрягшись, рассердилась; рассердившись, втянулась в интригу; а втянувшись, ожила, помолодела, расцвела. Горько нам было, пускай станет сладко. Аплодисменты, занавес, цветы. А на утро… на утро припасен еще один сюрприз.

Он блестяще провел свою партию; завтра вечером – сеанс разоблачения, шампанское и первоапрельский торт. А сейчас пора в спортивный клуб, растягивать стареющие сухожилия, качать энергию, удерживать форму. Каждый сам решает, как ему проще дожить уходящую жизнь: в упругой моложавой оболочке, или в рыхлой, стареющей; долго-долго сопротивляясь давлению смерти или затевая с нею быструю игру в поддавки.

ЧАСТЬ 3

Глава девятая

Вот и все: подытожила Жанна.

Иван подтвердил: вот и все.

Каждый вложил в эти слова – свое. Она – веселый намек на будущее, он какое-то смутное беспокойство. Даже попытался поделиться: «Знаешь, я хочу сказать…», но передумал. Передумал и передумал. Его святое право. По любому детективный сюжет развязан, формальный контракт исчерпан, а что будет впереди – покажет жизнь, потому что жизнь мудрее. Остается возвратить хозяину техническое средство, ненавистный и прекрасный навигатор, от которого давно нет никакого толку. Но как же с этой штукой трудно расставаться!

– Ваня, подожди минутку. Посмотрю последний раз. Доиграю в сыщика: когда-то еще придется!

Экран налился привычным серо-синим светом. Проявилась цветная трасса, Подмосковье; шарик покатился колобком. Бог ты мой! да ведь они же рядом. Иван и Жанна за Николиной горой. А Мелькисаров в соседней Барвихе. Между ними километра полтора, не больше. Шарик закатился в калитку, как мячик в нарисованные ворота; поселок «Veteransky», дом 15. Жанна ахнула и впала в ярость, чуть не захлебнулась прошлым:

– Да я же знаю, где это! мерзавец, подлец и скотина.

Сначала в сауну, оттуда на дачу, до завтра. В оба конца – электричкой; никаких автомобилей. Пускай Рябоконь еще помучается, погадает: как же так? маячок в Переделкине, машина до полудня во дворе? А в четыре и машина пропадет: ее отгонит Вася, вроде бы отпущенный на выходные. В сумку со спортивной формой отправились съемные объективы, складной штатив; в рюкзак, за плечи – килограмм говядины в пластмассовом контейнере, моченые помидоры, яблоки, любимый охотничий нож для нарезки прозрачных кусочков – милое дело, разогреваешь электричеством специальный камень, не смазывая маслом, обжариваешь мясо с двух сторон, и на тарелку.

У выхода из лифта стояли мужички, дочерна загорелые. Один высокий и желтоволосый, ростом со Степана, в замасленной дубленке, другой – недомерок в расстегнутой куртешке, глазки глубоко посажены, бровки кустистые. Типичные мастеровые, причем не высшего разряда; у кого же в их доме ремонт? Не слышно, чтоб стучали и сверлили. Недомерок как будто знаком… не он ли заходил на днях из ДЭЗа, проверил трубы?..

Мастеровые уважительно посторонились. Степан шагнул вперед и почувствовал острый удар в сердцевину затылка, как будто бы на голове раскололи грецкий орех. Потянуло вниз, к земле, лбом на мраморные ступени. Он себя пересилил, отшатнулся назад, удержал равновесие, инстинктивно прикрыл пах левой рукой и почти не глядя нанес сокрушительный удар правой. Костяшки вошли во что-то мясистое, хрящеватое, упирающееся в кость; «ухо!» – вскрикнул высокий и пригнулся; звякнул металлический предмет. (Молоток?). Недомерок брызнул в сторону. Степан прыжком рванул к будке консьержки; будка пуста, записка: «Буду через 10 мин.».

Внезапно накрыла запоздавшая боль; он на секунду остановился, покачнулся, тут же почувствовал второй удар, как бы электрическим разрядом, сбоку; перед глазами полыхнуло ярко-белым, как лампочка взорвалась, и сразу же стало темно.

Очнулся от того, что громыхнуло, свет опять сменился темнотой; откуда-то тонкой полоской проникал свет. Боль нарастала толчками, пульсировала по ушибам, достигала пика, слабела, ненадолго отступала и шла на следующий заход. Снизу подбиралась другая боль, послабее; Степан заставил себя понять, что это ноют разбитые костяшки правой руки. Пошевелиться не получалось, приоткрыть рот, облизать губы – тоже.

Сознание возвращалось рывками. Он догадался, что руки связаны, ноги свободны, рот заклеен скотчем, от первого удара его спас хвостик, заправленный под лыжную шапку, а второй пришелся выше виска; лежать неудобно, ноги подогнуты. «Как будто гроб не по размеру» – мелькнула мысль – и мозг заработал на полную мощь. Подобие тесного гроба – багажник; сквозь щель поддувает, неурочный предапрельский морозец особенно жесток, на ресницах наледь; бензин вонючий, дешевка, глушитель рычит, давно сгорел, машина та еще, скорее всего, «жигуленок».

«Жигули»? Что-то знакомое, верно? Но где чернявый, что был за рулем? Чего хотят? Кто заказал?

Как же страшно.

И очень холодно. Очень. Холод сильнее, чем страх. Надо было куртку застегнуть перед выходом.

Ехали недолго, минут пятнадцать-двадцать. Машина резко тормознула, безвольное тело дернулось и перекатилось туда-обратно. Боль вклинилась в рану, как стамеска в щель. Багажник открылся, по глазам ударил свет; против света было плохо видно, но лицо знакомое: тот самый, чернявый, что был за рулем четверки – и не был в подъезде, когда нападали. Вот тебе, брат, и Ульяна.

Шибздик и желтоволосый попытались поднять Степана, вывалить на снег; чуть не надорвались – и оставили багажник открытым: пусть объект полежит, подышит свежим воздухом. А сами уселись на лавочку. Слева шумела трасса, справа была тишина; судя по тому, сколько они ехали, это были задворки Карамышевской набережной, заброшенные остатки гаражей на месте будущей стройки, глухой медвежий угол в самом центре Москвы. Убивать его сейчас не станут, иначе зачем было увозить из дому, рисковать? Сделают предъяву, обозначат условия? Нет; говорят не о нем – тупо спорят, как выехать на правильную трассу. Города не знают, карту прочесть не могут, только друг друга путают. Обидно: за ним, за Мелькисаровым, послали охотиться бестолочь, деревенщину с явным молдавским выговором – твердое «р», мягкое «ль»; его, Мелькисарова, повязали дилетанты, обглодыши, шантрапа заезжая; позор.

Тревога мешается с болью, свербит один и тот же вопрос: кто заказал?

Кто?

И зачем?

– Эужен, давай гор’ачего супу покушаем, тут быль киоск на въезде.

– Нате денег, сбегайте с Юрком, я пока пойду посцать.

Под ногами трескается тонкий лед; похитители расходятся в разные стороны. Степан обождал минуту, сжал мышцы в комок, приподнялся рывком, перебросил себя через край, ударился бровью и носом о наледь, тут же вскочил – и вслепую побежал на шум дороги. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, на вдохе затекала в нос. Из-за скотча сплюнуть он не мог, всасывал ноздрей и сглатывал горькую соль, по-собачьи встряхивал головой – и бежал; он бежал, а за ним никто не гнался. Чернявого и шибздика не было; желтоволосый небрежно справлял нужду, ему и в голову не приходило, что объект сбежит.

Зачем? Зачем?! Кто!?

Держать левей.

Вдруг ноги наткнулись на что-то твердое; затормозить Степан не успел, упал на колени и опять клюнул носом обледенелую землю; правда, уже не так сильно. Его тут же подхватили и поставили на ноги; он прикрыл залитый кровью правый глаз, прищурил левый, разглядел: эти.

Он страшным образом ошибся, киоск был не справа, а слева; оттуда возвращались эти; их траектории совпали, ему поставили подножку.

– От был’а бы исторыя, если б сбежаль. Иван, держи суп, не урони, я його поведу. Да погоди, не дергайся, я тебе кроув вытру.

Окровавленный платок бросили прямо на снег; то ли ничего не боятся, то ли совсем дураки.

Чернявый сердился. Он тут был главный, сразу видно. И слышно тоже. Мешал молдавскую речь с русским матом: быр-быр-быр – от твою мать – быр-быр-быр – повешу за яйца. Успокоившись, посадил Степана на скамейку, обработал рану йодом и перекисью из аптечки, рывком отодрал скотч, доведя до болевого шока, приставил к боку пистолет, доходчиво разъяснил ситуацию.