Цена отсечения - Александр Архангельский

Вспыхнуло новое, незнакомое ощущение: побежала волна по телу, снизу, по животу – ледяная, плотная; кончики сосков замерзли, в них зародилась сладкая щекотка. Что это? зачем это? не сейчас. Спи, Ванечка, спи, все еще успеется, мы доведем задуманное до конца, но ведь нам не завтра умирать, верно? А задуманное надо непременно довести; она впервые в жизни ощутила, что значит настоящее желание: не просто вожделение, возведенное в степень, а полное доверие, слияние, взаимное присутствие друг в друге, жизнь друг через друга, общая вечность; страсть – условие, а не причина счастья. Наверное, чувствовать все это – и значит быть настоящей женщиной.

В сумерки Иван проснулся. Туманно посмотрел, очнулся до конца, присел; зацепив руку, поморщился.

– Все-таки болит. Мало мне было пореза, так еще и тяжелый ушиб. Еще раз прости меня, Жанна.

– Еще раз извинишься – и не извиню. Слава Богу, все обошлось. А встречу мы перенесем на неделю. Ты как насчет следующих выходных?

– Нормально. Только я сам тебя повезу, идет?

– Договорились.

– А теперь прости, я должен идти в тутошнюю контору, разбираться с казенным имуществом. Надеюсь, снегоход был застрахован, иначе они меня разорят.

– Разорят? Да ведь он не может стоить больше десятки.

Смутился.

– Я хотел сказать, не хочу платить понапрасну. Закон денег: люби их, иначе они подадут на развод.

Оделся с явным трудом; правую руку долго продевал в рукав; ушиб, видимо, и впрямь серьезный. Напряженно улыбнулся на выходе – думая о визите в контору – и оставил ее одну. В ресторане не сразу смог расплатиться, здесь про какую-то страховку трагически думает, даже не подошел, не поцеловал. Он что, жадный? Да нет, не может быть. Просто так вышло, совпадение. Но поцеловать перед уходом все равно бы мог.

Звонок.

– Степочка? Ты что, в Москве? Вот это номер. Да, знаешь, милый, я тут заскучала, одной тоскливо, мы тут у Яны, в Салослово, ты же знаешь.

Как же это, оказывается, трудно и гадко: убедительно врать. Только бы не сказал: сейчас приеду.

– Может быть, заедешь? А, ну хорошо. Я вечером буду. К тебе заглянуть?

Срочно Янке звонить; подруга она ей или кто? Только бы Седой не объявился раньше времени.

Глава восьмая

Погода обезумела. То оттепель, то минус двадцать; сутками валит с неба, ни пройти, ни проехать, а потом все вытаивает за два дня, влага улетучивается без следа и сухая колкая пыль мечется по асфальту.

Сдвиг по фазе начался в ноябре; резко и внезапно потеплело, как будто по всему периметру Москвы и Подмосковья включили подземный обогрев. В городе стояла берлинская осень, ровная, бесцветная, сырая и тоскливая, зато без гремучей смеси дождя и снега. За городом вообще был ранний апрель: яркие ростки раздвигали пожухлую соломку, ни одного снежного пятнышка; на деревьях набрякли почки и с веток шумно стекала влага.

Новый год отпраздновали в слякоти, а потом накатила метель, все обледенело и застыло. Только тут Мелькисаров вздохнул с облегчением; был момент, когда уже казалось: все, облом, завязка сама собой развязалась, сценарий нужно переписывать. Нету снега – невозможны Сорочаны; не будет Сорочан – не завяжется интрига. Котомцев говорил, что в кино так бывает: долго, со вкусом выбираешь натуру, расписываешь график съемок, выгружаешь реквизит, а зима не приходит. Или же наоборот. Краснознаменная осень кончается поперек октября: все запорошило раз и навсегда, жизнь замерла подо льдом. А у тебя по плану – сцена в лодке. И приходится сооружать обманку, городить декорацию; нехорошо, конечно, но ничего не сделать: в конце концов, в кино все подворовывают кадры.

Потом был змеиный февраль, со стужей и снежной дымкой, как положено; начало марта снова огорчило. Погоду бросало из жара в холод, лихорадило. Утром жижа на дороге, вечером каток, с утра опять потеплело. Затем в Москве установился арктический холод; в Челябе и Перми Степан Абгарович почти согрелся. Уральские ветры старательно заползали под шарф, выстужали тело изнутри; и все равно – куда теплее, чем в столице. Честный мороз, а не влажная московская душегубка.

На последней неделе марта, можно сказать, финальной и предпраздничной, декорации опять переменились. Снег спрессован, насквозь проморожен, сугробы закрывают крайнюю полосу, всюду безнадежные пробки. При этом солнце наступает на город тремя накатами, одним утренним и двумя дневными. Часам к десяти раздвигает серую дымку, начинает делать пассы, дает установку: растаять! Растратив первые силы, отползает в сторону, до двух, до трех часов. И снова переходит в наступление. В пригасшем воздухе включается дерзкий свет, дома и деревья сияют ярко-желтым, пахнет подтаявшим льдом. Следует недолгое затемнение, всего на полчаса; и еще один световой удар. Короткий, но сильный; зиме – нокдаун. Свет уступает место сумеркам, сумерки быстро переходят в ночь.

Еще дней пять-шесть такой интенсивной работы, и город протает до основания. Пригород еще поупрямится, но хватит его ненадолго. Последняя немая сцена их спектакля будет разыграна в полновесенней обстановке.

Теплой и дружеской, как говорится.

Иван исправно подвозил конверты со снимками; Жанна больше их не распечатывала. Просто складывала аккуратной стопкой в туалетный комод из ореха, на дно специального ящичка. Там же лежала заветная флешка. И раз навсегда отключенный навигатор. Запирала почерневшим ключиком потаенную дверцу: ранний восемнадцатый век, развратная Франция; тогда умели играть в секреты и в совершенстве владели искусством их сохранять. Ключик прятала в футляре от очков, футляр убирала в косметичку, а косметичку хранила в шкафу постельного белья. Как в русской сказке: в дубе дупло, в дупле яйцо, в яйце игла, на кончике иглы Кащеева смерть. Фото и флешка – ее обвинительный акт. И ее защита от возможных обстоятельств. Навигатор – бесполезная дразнилка; раньше он был нужен ей, как воздух, потому что заочно притягивал к Степе, а теперь бесполезен, потому что не связан с Иваном.

Вчера она заехала к Забельскому. Весь понедельник металась, меняла планы. К двенадцати уверила себя, что пора запускать процедуру. В час тридцать передумала: зачем спешить, потом ведь уже не отменишь, пускай себе жизнь течет, куда ей самой течется, и – посмотрим. До пяти крутилась по квартире, перебирала вещи, перекладывала простыни в ящик для полотенец, а полотенца – в отсек для покрывал. В шесть поняла, что больше так не может, несколько раз снимала трубку, начинала набирать знакомый номер. И в последнюю секунду отменяла. А в семь случайно дозвонилась. Вопреки желанию и воле. Просто-напросто замешкалась, опоздала нажать отбой.

Забельский тут же отозвался: Жанна, это ваш номер? я не ошибся? приветствую вас, дорогая. Был еще любезней, чем обычно, записную книжку не шерстил, сразу назначил: завтра. С утра пораньше. Не на даче, а в московском офисе. Жанне даже помстилось, что Забельский немного злораден; дескать, он предупреждал, предугадал развитие событий, такая у него работа: внимательно смотреть на мир в ожидании всеобщего провала, иначе быть не может, потому что иначе не может быть никогда. Хотя откуда у него силы на злорадство? Месяц назад он перенес микроинфаркт; говорят, на «скорой» увезли из сауны; все в конце концов обошлось, легко отделался, но, по слухам, сильно погрустнел.

Адвокатская контора «Забельский & Partners» располагалась в сталинской высотке на Котельнической набережной. От Потаповского до Котла рукой подать, но Покровский бульвар безнадежно стоял, так что она чуть не опоздала. (А в прошлый раз приехала заранее!) Продвигалась мелкими толчками, и, как положено в приличной пробке, думала, думала.

Автомобильные раздумья – жанр особый. Мелькают обрывки разрозненных мыслей; вспыхивают и гаснут лица близких и далеких; огнями светофора подсвечены картинки домашнего быта. Поставила стиральную машину? запустила, зеленый, проскочим. Но в глубине, на корневой основе, отростки мыслей и чувств сплетены жестко, почти неразрывно. Делать последний шаг или остаться на месте? Разрушать существующий дом ради будущего, которого может не быть? Давать самой себе зеленый свет или тормозить на красный? Отключать ли Степана от сердца? Врастать ли, вплетаться ли в судьбу Ивана? Тёмочкин, что ты на это сказал бы? А мама – если бы была жива? Решаться? Решаться! Вперед.

Она влетела в предбанник энергично, как настоящая разведенка. В одном пакете полное собрание фотографий. В другом распечатка – оффшоры, клиенты, реестры. Даже навигатор прихватила, заранее не зная – для чего. Сосредоточенность, воля, решимость. Секретарь доложил; Забельский выглянул из кабинета, устало улыбнулся, заговорил с ней пергаментным голосом – тонким, весомым и мягким.

– Жанна, я чувствую, вы готовы? Объявите вердикт? Дадите мне установку?

Что-то было в нынешнем Забельском смутное, двойное. Он сохранил все прежние манеры и привычки. До начала разговора был вальяжным и чуть безразличным. Приступив к делу, как бы вдруг увлекся, даже не воспользовался узорчатым ножом для бумаг; просто засовывал свой толстый, украшенный перстеньками палец в незаклеенный край конверта и шумно разрывал бумагу, вываливая фотографии на стол. Подчеркнуто долго вглядывался в каждую. Но прежние манеры разошлись с новым ощущением жизни; было заметно, что Забельский отрешен, внутри себя занят чем-то иным, прислушивается к биению сердца, ощущает трудный кроветок, представляет себе кровяные тельца, думает: каково им?