Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

и вы, папи, – огрызнулся Мора. – Неужели вы ни разу не видели мессы? Петербург, послы, гости столицы… И никто ни разу вам не показал?

– Я видел чёрные мессы, но это, кажется, не очень нам подходит, – тонко улыбнулся Рене. – И потом мне вовек не сыграть попа. Но я могу выпросить у нашей очаровательной юной хозяйки рясу иезуита.

– С чего вы взяли, что у неё есть? – удивился Мора.

– Видел, как наш псоглавец снял с верёвки во дворе такую рясу вместе с другими вещами и унёс в дом.

– С чего вы взяли, что вам дадут? – не поверил Лёвка, и Рене тут же скроил оскорблённую мину.

– Лев, я, конечно, давно уже уродливый старый гусь и вряд ли смею рассчитывать на цветок невинности или что-нибудь в этом роде, но что не дадут иезуитскую рясу… Низко же ты меня ценишь.

– Посмотрим, – скептически произнёс Лёвка и тут же спохватился: – Папаша, помните, когда вы в церкви бабе синяки закрашивали, муж её явился?

– Убийца? – уточнил Мора.

– Люди в деревне говорят, что убийца, – согласился Лёвка. – Насмерть жену забил по пьяному делу. Только убийца этот в церкви сейчас лежит – наказал его бог. Как схоронил жену, к вечеру и сам помер, от разрыва сердца.

– Я так и думал, – сладко улыбнулся Рене, – что он не удержится. От прощального поцелуя.

– Рене, – грозно вопросил Мора, – чем вы её накрасили?

– Догадайся сам, – отмахнулся Рене. – Я что, напрасно столько лет тебя учил? Лев, ты обещал мне портрет углём… – Рене повернулся в кресле в сторону Лёвки с милейшим выражением лица. – Я жду тебя с утра, видишь, даже накрасился.

– Зачем это вам? – изумился Мора. – Давно кошмары не снились?

– Пока ты спал, я заглянул к юной хозяйке этого дома. Представь себе, она художница, вроде нашего Льва. Разве что слегка превосходит его в мастерстве. Как обладателю уродливого портрета углём, мне легче будет очаровать её и убедить одолжить нам рясу. Например, для того, чтобы наш юный гений смог правдиво живописать Торквемаду в жанровой сцене.

– Кого? – Лёвка вытащил из багажа планшет и коробку с углём и уже готовился приступить.

– Великого инквизитора, – объяснил Мора. – А что, это мысль. Лёвка, давай рисуй его правдиво, не жалей угля.

– Прошу, маэстро…

Рене принял в кресле величественную позу и замер.

Мора встал за спиной у Лёвки и с прищуром смотрел, как мастер наносит на лист первые тонкие линии.

– Так, уже наметилась макитра – это что, голова, Лёвка?

– Не смущайся, Лев, – успокоил художника Рене. – В Петербурге придворный живописец Каравак всем рисовал вместо физиономий макитры, и все оставались довольны. Он так и помер среди своих макитр, в чинах и в славе.

– И вас рисовал? – уточнил Лёвка.

Рене лишь сокрушённо вздохнул.

– Так не платили бы ему, – посоветовал Лёвка. – Вон господ Мегид какой-то деятель вылепил в церкви. Помните четырёх фарфоровых пупсов? Так они, говорят, тоже отказались платить – оттого, что пупсы не похожи.

– Я не платил Караваку, – усмехнулся Рене, – но и это меня не спасло. Он мне эту мерзость подарил.

– Лёвка, у тебя сейчас нос загуляет, – напомнил Мора, – и уши у людей совсем не там. Папи, вы только не огорчайтесь, вы не такой, вы гораздо красивее.

За ужином Рене не мог ничего есть – несчастный абстинент – и развлекался по-иному. Он не сводил магнетических, трагических бархатных глаз с Аделаисы Мегид, благо сидели они напротив. Девица Мегид покорно пунцовела, млела и таяла. «Вот дура, – думал Мора, – папи мухомор мухомором. А она, кажется, готова дать ему… не только иезуитскую рясу».

– Госпожа Аделаиса, – начал Мора – он включил всё своё обаяние и всё равно понимал, что до чёртова Рене ему как до неба, – сегодня я пытался совершить променад по галереям вашего волшебного дома и обнаружил, что доступ закрыт во все башни, кроме той, в которой мы с вами имеем честь находиться. Неужели в остальных башнях никто не живёт?

– Все в отъезде, – пояснила Аделаиса. Она почти не ела, ёрзала, словно что-то терзало её неотступно. – Хозяйка этой башни – моя приёмная мать, Пестиленс Мегид, а в другие башни нам доступа нет, господа Мегид хоть между собою и родственники, но совсем не друзья.

– Я видел в церкви неподалёку забавный барельеф, изображающий хозяев этих мест, – вспомнил Мора.

– Совсем непохожи, – рассмеялась Аделаиса, – тётушка Беллюм грозилась явиться в ту церковь с молотком и разнести в кашу этих болванов. Она склонна к эскападам и аффектам, наша тётушка Беллюм.

Рене поднял голову от тарелки. Он ничего не ел, но столь красиво ковырял еду вилкой, что хотелось на это смотреть, и Аделаиса никак не могла удержаться – смотрела.

– Пестиленс и Беллюм, – проговорил Рене тихим, но таким отчётливым голосом, – Чума и Война. А двое ваших других – Голод и Смерть?

– Вы всё же знакомы? – воскликнула Аделаиса.

– Вовсе нет, – летуче улыбнулся Рене, – но я встречал уже господ, подобных господам из дома Мегид. У меня был друг по имени Десэ, Смерть, и не удивлюсь, если окажется, что они с вашим дядюшкой Мотом Десэ-Мегид дальние родственники.

– Никогда не слышала, чтоб у дяди была родня, кроме нас, – удивилась Аделаиса.

– У папи старческие фантазии, – сердито проворчал Мора. – А барельеф всё же хорош. На нашего кучера он произвёл неизгладимое впечатление. Он даже зарисовал эти фигуры по памяти.

– Ваш кучер художник? – рассмеялась Аделаиса. – У него несколько… разбойничий вид. Неужели в нём живет артистическая душа?

– Ещё какая! – признал Мора. – Лев сегодня изобразил нашего Рене – углём, в стиле старых мастеров.

– Я не смог сдержать слез, – вздохнул Рене, – так меня ещё никто не рисовал.

– Я хотела бы это видеть! – вскричала Аделаиса с детским задором.

– Вы же пообещали составить нам партию, фройляйн, – напомнил Мора. – Перед тем как бросить карты, мы покажем вам и шедевр графического искусства. Для вдохновения.

– О да! – согласилась их юная хозяйка.

В гостиную парочка Шкленаржей явилась чуть раньше хозяйки дома – в комнате лишь молчаливый Кристоф зажигал дополнительные свечи, демонстрируя свой отнюдь не медальный профиль.

– Вам бы попридержать коней, папи, – полушёпотом посоветовал Мора, перебрасывая в руках папку с наброском. – Ей лет шестнадцать, не больше, а вы у нас старый гриб. Грешно…

– А что я могу? – пожал плечами Рене. – Я же ничего нарочно не делаю, я просто есть.

– Кокетка, – проворчал Мора. – Греховодник.

Он отошёл к камину и засмотрелся на два женских портрета над ним – на одном была нафуфыренная умильная красотка в платье эпохи Руа Солей, а на втором – суровая