Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

– Ты что, веришь в кинокефалов? – Рене поймал его взгляд и рассмеялся. – Все знают, что их выдумал Геродот.

– Как прозектору слуга сей должен быть вам интересен, – съехидничал Мора.

Рене поднялся с кровати, снял с тарелки серебряный купол.

– Вот что мне сейчас интересно. И сон. И таз с водой, пусть даже с растопленным снегом. А кинокефалов, друг мой Мора, не бывает.

Кинокефал, которых не бывает, внёс в комнату две объёмистые лохани с водой, кувшин он за ручку держал в зубах, как собака поноску.

– Спасибо, любезный! – Мора отыскал в кармане монетку и вложил в кинокефальскую лапу. – Ещё что-нибудь будет? Мы хотим улечься спать.

Кристоф помотал головой и вышел. Мора захлопнул дверь, проверил, крепки ли задвижки, и для верности дверь толкнул – держалась.

Потом он подошёл к зеркалу и двумя пальцами, осторожно, но с усилием, отклеил от своего лица изящный гуттаперчевый нос. Под носом обнаружился ещё один – короткий, с хищными, словно ножницами обрезанными ноздрями. Лицо Моры не утратило с этой переменой своей резковатой красоты, но значительно потеряло в благородстве – что – то в нём появилось от цыган или от клошаров.

– Нужно мыться, пока вода не остыла, – напомнил Мора.

– В этом деле я уступлю тебе первенство, – лениво промолвил Рене и взял с тарелки несколько палочек моркови.

Мора расплёл косу, стащил с себя сапоги, сбросил на кресло чёрно-серебряный жюстокор и, напевая, удалился за ширмы. Из-за ширм раздались плеск и нестройное, бодрое пение.

– Только умоляю, оставь мне воды!

Рене отпил из бокала, встал из – за стола и принялся рыться в саквояже. Извлёк плоскую бутылку с белым маслом, корпию, сел перед зеркалом и начал неспешно стирать с лица грим.

– Это не лицо, это брюхо жабы, – посетовал он. Кожа у Рене и в самом деле была, как у старого актёра – совершенно вымороченная от многолетней краски. – А ты, друг мой Мора, опять смываешь грим водой?

– А что я теряю? – раздалось из-за ширмы.

– И то верно.

Рене смыл с лица краску и с жалостью смотрел на своё отражение в зеркале. К утру проступила на его щеках седая щетина, и стало видно, что Рене уже очень много лет – не меньше шестидесяти. Чёрные его волосы с красивыми, словно художником прорисованными, голубовато-белыми прядями и бархатные оленьи глаза говорили о том, что некогда кавалер этот был необычайно хорош собою, а морщины и запавшие щёки, и опущенные углы тонких, презрительных губ – жестоко свидетельствовали, что было это очень и очень давно.

Мора вышел из-за ширм – с полотенцем на голове – и встал за спиной у Рене. В зеркале отразилось его умытое лицо – щёки и лоб украшали чёрные пороховые татуировки, сделанные на русской каторге. Чёрные буквы «в», «о» и «р».

– Мы с тобою – два красавца, – с горькой иронией проговорил Рене. – Ты прав, вода тебе уже не повредит.

Если бы оба они не были так увлечены созерцанием скорбной зеркальной глади, то могли бы увидеть, как лицо одного из охотников на тканом гобелене дёрнулось, как в судороге, бежевый глаз охотника на мгновение почернел, а потом сменился совсем другим, серым, живым и блестящим глазом.

После ужина Рене надел маску для сна – дневной свет мешал ему, эдакой цаце, – и тут же уснул. Мора сидел на своей кровати, смотрел на спящего Рене, и сердце его сжималось, словно Рене и в самом деле приходился Море папашей.

Рене не был Мориным папашей. Между этими господами не существовало ни малейшей родственной связи. Мора был полуцыган, полуфранцуз, Рене – потомок благородных крестоносцев, или меченосцев, или чего-то в том же духе. По роду своей деятельности Мора был лихой человек, и само его имя – Мора – не являлось, по сути, человеческим именем, это было именование всех мужчин его цыганского народа.

Прежде, во времена давние, незапамятные, Мора промышлял на Москве – охмурял богатых дур или дураков, с грехом пополам мухлевал в карты (и несколько раз получал за бездарность канделябром). Однажды, в везучую ночь, Мора выиграл у карлы-домушника забавную игрушку, диковинный перстень с розовым, чуть мутным камнем, на свету переливавшимся – то в белизну, то в чёрную кровь.

Атаманша Матрёна, тогдашняя Морина хозяйка, рассказала питомцу, что в перстне – яд, и поведала легенду об авторе этого яда, прекрасном кавалере-алхимике. Мол, был в Петербурге один – любимец дам, сочинитель ядов, заодно и шпион у двух орлов, да не удержал фортуны, разозлил царицу Лисавет амурным отказом и был за то казнён. Лет десять тому назад…

Тогда Мора испугался перстня и отдал его Матрёне – пусть носит, раз уж знает, как с ним обращаться. Но история кавалера-алхимика – Матрёна называла его господином Тофана – увлекла, запала Море в душу. Мора был юноша мечтательный, и образованный даже излишне для московского лихого жигана. Он увлекался легендами, историями – колдуньи Мон Вуазен, и двух отравительниц, матери и дочери Тофана, и осилил целую книгу про цесарского короля-алхимика Рудольфа. Отчего-то известие о том, что и на родной земле сыскался такой герой, отравитель-придворный, алхимик, сравнявшийся искушенностью и коварством с прежними Мориными кумирами, согрело сердце. Мол, ещё не в самой дыре мы живём, и в нашем саду розы цвели, и живали и на нашей земле блистательные негодяи.

И вышло так, что преступный цыган, уже изрядно побитый жизнью и растерявший по пути ноздри, иллюзии и большую часть здоровья, всё же познакомился со своим господином Тофана. Оказалось, никто господина сего не казнил, сидел он в ссылке и считал за окном берёзы. Мору и Лёвку нанял другой высокородный болван – дабы помочь бывшему товарищу бежать из постылого заточения. Мора, авантюрист и наивный дурак, с восторгом согласился – что может быть приятнее знакомства с недостижимым идеалом времён златой юности. Ну и деньги немалые были ему обещаны, само собой.

Мора вспомнил их первую встречу – берег безымянной речушки, палатка из лапника, лес, исход лета – листья начали жухнуть от нестерпимой жары. Поодаль паслись кони, тлел вечерний костерок, комары с хозяйским видом приземлялись на все открытые части тела. Мора шурудил в костре ивовым прутом – что-то там пеклось у него в золе – и переживал, что Лёвки так долго нет. Лёвка ушёл на дело двое суток назад и давно уже должен был вернуться – с добычей или ни с чем. Если бы