Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

И совсем чуть-чуть Мора переживал – что же он скажет господину Тофана, кумиру легкомысленной юности, тому самому, с которым с недавних пор связала Мору чертовка-судьба?

Лёвка вышел к костру, отмахиваясь от комаров внушительной лохматой веткой. На нём был монашеский подрясник – заранее продуманная маскировка.

– Ты один? – разочарованно спросил Мора.

– Как же… явится сейчас твое нещечко, отстал маленько. – Лёвка снял с плеча мешок. – Вот, поесть прихватили, а то я тебя знаю.

Из-за деревьев появился ещё один монах, и весьма необычный – подрясник сидел на нём, как платье на даме – из-за туго перепоясанной талии. Борьба с буреломом и еловыми лапами явно давалась ему с трудом.

– Отчего так долго? – поинтересовался Мора.

– Спроси у его сиятельства, – проворчал Лёвка с сердитым удовольствием. – Кое-кому загорелось увидеть собственные похороны. Упёрся, как ишак, и ни в какую – не пойду, пока не погляжу на эти грёбаные похороны.

– А ты бы, Лёвка, что, отказался бы посмотреть, как тебя хоронят? – ехидно спросил Мора, поглядывая на будущего своего подопечного.

Казалось бы, всё было на месте – подрясник, седая борода, длинные, с проседью, волосы, но бог ты мой, разве это был монах? Любой человек, даже самый несведущий, сказал бы, что таких монахов не бывает.

Мора обратился к нему и поймал себя на том, что волнуется, как на первом свидании, хотя, казалось, чего трястись, играл он и прежде в точно таких благородных кукол.

– Садитесь к костру и будьте как дома, друг мой.

Он сказал это по-немецки, и сделал приглашающий жест, чуть более театральный, чем диктовало чувство меры.

– Так вот он каков, человек, которому должен я верить и кого не должен бояться, – мягко, на картавом ломаном русском выговорил гость и присел на ствол поваленной ели – на самый край, как будто его вот-вот сгонят. – Вот о ком пишет мне Эрик: «Человек, податель письма, безоговорочно мне предан, и пусть тебя не пугает его страшная рожа». Но после физиономии Льва она и не кажется уже столь страшной…

Лёвка аж закашлялся, но пока промолчал.

– «Доверься ему, как доверился бы мне», – продолжил цитировать гость. – Есть ли выбор… И как же зовут моего спасителя и следующего тюремщика? И как зовут меня – по эту сторону Леты?

– Я Алоис Шкленарж, если верить абшиду, – представился Мора. – Но вы можете звать меня Мора, это мое имя меняется реже, чем мои документы. А вас, сударь мой, по абшиду следует звать Павел Шкленарж.

– Вот ещё! – фыркнул презрительно гость и заправил за уши чёрно-седые пряди – пальцы его дрожали. – Этот Павел будет у меня разве что на могильном камне, если таковой в моей жизни случится. Павел – мерзкое имя!.. – Он поглядел на Мору, сощурив глаза, как будто оценивая. – Но настоящее моё имя вам обоим ни за что не выговорить, не стоит и пытаться. А по документам кем тебе, Мора, приходится Павел Шкленарж, братом или папи?

– Папи, – усмехнулся Мора. – Не нравится Павел – буду звать вас папи. Не кричать же вам «эй, любезный!», когда вы потеряетесь в лесу или свалитесь в реку.

– Зови как угодно, – обречённо согласился его собеседник, – хоть папи, хоть мами. Идиотический диалог…

– Нахлебаемся мы с ним, – предположил Лёвка, ни к кому не обращаясь, – хапнем горя…

– Или я с тобою, любезный Лев, – возразил ему гость, кажется, продолжая какой-то их прежний, незаконченный спор. – Боюсь, в вашем обществе обречён я испить горькую чашу. Идиот Эрик! Толкнул меня в такие руки…

– Не бойтесь нас, Рене, – мягко попросил Мора.

Всё время, пока длился их идиотический, по определению Рене, разговор, Мора перекатывал в пальцах бусину в золотой оправе, мутно-розовый камень, переливавшийся на свету то в белизну, то в чёрную кровь. Знаменитый розовый камень господ Тофана, под которым всегда – смертоносный яд. Мора взял эту игрушку как пароль от своего патрона, заказчика авантюры. А тот говорил как-то, что получил сей камень в подарок – от самого Рене, в давнее, незапамятное время. И Рене сейчас смотрел и смотрел на камень в Мориных пальцах, не отрывая глаз.

Мора сказал ему:

– Ваш приятель Эрик высоко оценил вашу голову, и в наших интересах её беречь.

Рене передёрнул плечами, словно в ознобе, и ничего не ответил. Мора видел, что за его бравадой прячется беспомощность, и Рене их обоих попросту очень, очень боится.

Мора понимал, что ему придётся ещё долго-долго приручать Рене, как хищного зверя, и вряд ли что путное из этого выйдет, и Рене никогда ему не поверит, и никогда не увидит в нём равного. Но у Моры была мечта. Чтобы кавалер-алхимик, господин Тофана, – взял его к себе в ученики. Если уж честно – мечта была давняя, ещё с Москвы, просто прежде как-то не было шансов. А теперь-то – вот он, послал господь…

А по документам да, они были отец и сын, Павел и Алоис Шкленаржи. Рейнхарда выдумал Рене – из озорства и оттого, что прежнее имя его было Рейнгольд. Лёвка этого Рейнгольда, и правда, не выговаривал, а вот Мора – легко, без труда, но Рене всё равно утверждал, что неспособны выговорить – оба.

У Рене был сын, от какой-то принцессы, и давно уж умер. «Мой сын меня выслал», – проговорился Рене однажды, и Мора подумал – кто же он был, сынишка, если ухитрился выслать дворянина? Принц, король? Мора спросил, кто же – но Рене лишь отмахнулся, смеясь: «Сейчас уж никто, как, впрочем, и я. Но теперь-то ты понимаешь, почему я не люблю детей?»

Рене равнодушен был к детям – к своим ли, к чужим, и животных он не любил, да и людей не любил – с трудом терпел, но что-то было в нём такое, что и дети, и животные, и окружающие люди относились к нему как минимум с симпатией.

Мора дразнил Рене, называя его папашей Шкленаржем и папи, но, если бы он мог пожелать себе отца – а у Моры не было отца, совсем никакого – он попросил бы у провидения именно такого вот Рене, со всеми его художествами.

То был запах – химических реактивов и масла, бесподобный, неповторимый аромат лаборатории алхимика. Рене проснулся, сдвинул маску на лоб. Да, это был запах – ни с чем не сравнимый, именно тот – щёлочь, йод, уксус, масло, горький дымок недавней реакции. Нюх алхимика, помноженный на обострённые чувства абстинента, не лгал, не