Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

class="p1">– Пожалуй, – согласился Мора, – никто в деревне о нас не знает. Вернее, не знал бы – если бы вы, Рене, не устроили спектакль в церкви… Зачем это вам понадобилось?

– Ну, считай, что лютеранский господь вдохнул-таки в меня душу, – пожал плечами Рене, – ненадолго.

Когда они ехали, из Соликамска, из Перми, из Ярославля, из Москвы – баронство Вартенберг представлялось им обоим чем-то вроде земли обетованной. И мечтателю Море, прежде в глаза не видавшему почти никаких баронств, – те, нищенские, что возле Кёнигсберга, не считались. И цинику Рене, он, как ни странно, тоже чего-то ожидал от Вартенберга такого, такого…

А оказалось – как всегда. Куры, грязь, разруха, да ещё в придачу русская оккупация. Как-то оба они не учли в своих мечтах эту войну, ту самую «войну трёх баб».

Это был ожидаемый, но неприятный сюрприз – драгунский полк, в доме, на зимних квартирах.

«Лизхен и здесь ухитрилась напакостить…»

Рене разочарованно оглядел некогда вожделенное баронство – облезлая усадьба, куры, нечищеные драгунские кони – и, как в воду с обрыва, обрушился в пьянство. А потом в дело пошёл и проклятый опийный табак – как только приехал Плаксин и привёз лауданум.

Этот Цандер Плаксин смотрел на Рене с поистине религиозным экстатическим обожанием, как на благодетеля – чем-то таким он был Рене с давних пор обязан, и этот неотданный долг, казалось, сочился из всех его пор, когда он обращался к Рене. Так умилен он делался и раболепен. Из их разговоров, подслушанных и подсмотренных, Мора кое-как понял, что когда-то в Петербурге Цандер был у Рене на жалованье, кем-то вроде порученца. Отчего этот немец носил русскую фамилию и чем конкретно занимался, осталось загадкой.

Их патрон, их благородный и могущественный болван-заказчик передал через Плаксина содержание для Моры и Рене, но столь ничтожное, оттого что каждый из передававших отщипнул себе кусочек от этих денег. Продолжать путь на такие средства было бы невозможно. А Вартенберг сделался непереносим.

Мора предложил Рене вспомнить былое, опять заняться алхимией. И Плаксин ему с энтузиазмом подпевал – он-то знал, что именно умеет Рене, и отлично представлял, как распорядиться плодами алхимических изысканий. И сколько стоят такие плоды…

А Рене – его и не пришлось уговаривать. Рене скучал и яростно спивался, и от скуки даже оперировал в лазарете, накладывая швы – на зависть и полковому хирургу и местным рукодельницам. Он даже успешно отпилил русскому корнету гангренозную ногу. «Не из жалости, просто чтобы чем-то занять руки».

Плаксин раздобыл колбы, реактивы, спиртовки – и Рене возился с ними и с бестолковым Морой, просто чтобы отвлечься от Вартенберга, который оказался «отнюдь не то».

А Мора – тот был до неба счастлив. Господин Тофана взял-таки его в ученики, пусть и просто потому, что никого другого под рукой не оказалось. Мора сносил шипение и издёвки злого своего господина, и с таким смирением, что Рене даже спросил его однажды:

– Я научу тебя всему, что знаю, и ты меня задушишь?

– Если я не придушил вас сразу после Ярославля, уже вряд ли соберусь, – успокоил Мора.

– Может, я надеюсь, что ты это сделаешь, – сказал тогда Рене, – может, я жду не дождусь, чтобы кто-нибудь придушил меня, пока я сплю.

– И не дождётесь, – разочаровал его Мора. – Лёвка не даст. Он в вас души не чает, папи.

Лёвка и правда отчего-то предан был Рене больше, чем Море. Наверное, потому, что Рене смотрел на его рисунки и не смеялся.

В лаборатории Мора утратил последние иллюзии о работе алхимиков. Разноцветные жидкости не бурлили в ретортах, и зловонный газ возносился к небу разве что в случае неудачи. Алхимия оказалась чем-то вроде кулинарии, но исполненной в малых формах, а отравиться результатом труда здесь значило успех, а не поражение. Пусть Рене ругал ученика за тупоголовие, безграмотность и, как он выражался, незамутнённость (по-немецки эти слова были втрое длиннее и обиднее), Мора видел, что чертовка-алхимия всё-таки идёт ему в руки и Рене по-своему этому рад. Кажется, ему нравилось учить.

В Рене было не больше душевного тепла, чем в механической балерине, крутящейся на шкатулке, но он умел рассказывать и умел слушать, недаром он раньше был шпион. А Мора – тот давно и очаровался Рене, и разочаровался в нём, и научился принимать каков он есть. Он пронёс Рене в своих ладонях бережно, как тухлое яйцо, – сквозь тяготы бездорожья, через леса, мимо разбойников и проходимцев, сквозь войну, и порой Море начинало мерещиться, что и бессердечный Рене не столь уж бессердечен. Как будто что-то забрезжило между ними, призрачная привязанность учителя к ученику, ученик-то давно был предан, намертво, с потрохами… Впрочем, Мора привык легко терять иллюзии и не стал бы плакать и по этой, последней.

Цандер Плаксин увидел, что работа алхимиков даёт свои всходы и воспарил душой. Если верить Плаксину, европейские господа спали и видели во сне возрождение традиций ядоварения. Плаксин взялся за поиск покупателей и преуспел.

«И жизнь наша сделалась похожа на бродячий балаган…» – так описывал дальнейшее развитие событий Рене и недалёк был от истины. Вартенберг, Рим, Венеция, Ганновер. Чёрный дормез развозил смерть от клиента к клиенту, дело процветало, доходы лились рекой, и всем это нравилось, Плаксину, Море, Лёвке, всем, кроме Рене – которому не нравилось ничего.

Фрау Кошиц была одной из тех, кого сосватал в клиенты алхимикам Цандер Плаксин. Фрау Кошиц не терпелось сделаться безутешной вдовой. И троица негодяев прибыла в Армагедвальд, чтобы ей в этом помочь.

В окно Мора увидел, как Лёвка верхом влетает во двор, и невольно пожалел скакуна под ним. Не прошло и пяти минут, и Лёвка стоял на пороге комнаты с физиономией, преисполненной таинственности.

– Прибыл Плаксин? – тут же спросил Рене.

– Нет, застрял где-то… – Лёвка взял со стола яблоко, без спросу уселся в кресло и с хрустом принялся угрызать редкий для апреля месяца фрукт. – И откуда у них весною яблоки?

– Немцы, – пояснил Мора, – умеют хранить, не то что некоторые.

– А-а… Так, тётка Кошиц ждёт завтра одного из вас.

Лёвка протянул Море уже вскрытую записку.

– Ты же не читаешь?! – удивился Мора.

– А цифры знаю. Дата проставлена завтрашняя, значит, завтра ждёт.

Мора прочёл записку, сложил листок самолётиком и пустил в полёт – к Рене. Тот поймал, как кошка птичку.

– Фрау Кошиц желает необычного. Изобразить для неё пастора и провести в доме мессу… Ты знаешь, Мора, как проводится католическая месса? Ты же у нас католик.

– Я такой же католик, как