Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

мечтала, как выхвачу пистолет и выстрелю Владеку в голову. Как потечет его кровь, как остекленеют его мерзкие прозрачные глаза, как ослабеет его бледное тело цвета брюха дохлой рыбы. И вот наконец этот день настал. Я, не помня себя от волнения, бросилась на улицу. Улицей, как я уже говорила, ее тяжело было назвать – дорога и четыре десятка домов по обе стороны, а вокруг – лес. На этой дороге увидела я нескольких всадников с красными полосками на шапках. Одним из них был историк. Он сильно изменился, был очень изможден, но я все равно его сразу узнала. Партизаны за ноги привязали обоих кричащих от страха Лобановских к лошадям и потащили по дороге. Я смотрела на окровавленную голову Владека, на его истерзанное тело в разодранной одежде и не могла отвести взгляд. Оцепенение на меня нашло какое-то.

Поравнявшись со мной, историк остановил лошадей, спешился, подошел ко мне и протянул пистолет. Владек и его отец все еще были живы. Лицо старшего Лобановского превратилось в сплошное месиво. Владек хрипел, один глаз у него заплыл, а вторым он с ужасом смотрел на меня. Я могла наконец отомстить моему мучителю – я ведь столько ждала этого момента, так долго, в деталях, его представляла. И вот он – шанс. Но знаешь – не смогла. Это не было слабостью или жалостью – мне стало противно. Я не хотела больше иметь никакого отношения к Владеку. Историк все понял, вскочил на лошадь, подстегнул плеткой и пустился в галоп.

Я видела смерть Владека. Мне кажется, я почувствовала тот момент, когда он испустил дух. Все случилось очень быстро. За мгновение. Я стояла, смотрела и… ничего больше не чувствовала. Не было ни радости, ни торжества, ни злорадства, на которые я рассчитывала. Ничего. Пустота. Только потом, может к вечеру, до меня дошло, что я наконец стала свободной.

Люди выходили на дорогу и плевали вслед мертвым Лобановским, кричали. Тетка моя, которая молча принимала еду у Лобановских, опустив глаза, наливала Владеку стакан самогона и уходила из дома, пока он забавлялся со мной, кричала громче всех: «Собаке собачья смерть!» Люди радовались, почувствовав освобождение. Не знали они, что будет дальше.

А дальше были самые страшные дни в моей жизни, Лиза. Придется мне наконец признаться тебе в том, чего никто не знает, чего я никому никогда еще не рассказывала. Сколько мне Бог отмерил? Успею ли все дописать?

Девятого июня сорок третьего наехали немцы, может, тысяча человек, расположились недалеко от деревни. Нервные ходили, злые. Искали вход на остров, укладывали жерди, связывали проволокой и пытались переводить лошадей. Но ничего не получалось: немцы не знали, где тропа, лошади оступались и тонули в болоте. Страшное было дело – слышать, как они, ни в чем не повинные, тонут.

Два дня сидели мы с теткой в погребе, что вырыли еще в первые дни войны, боялись выйти. Время шло, питье и еда у нас закончились, мы стали спорить: что делать дальше? Но как тут выбрать? И так, и так страшно. Долго сомневались, убеждали друг друга то в одном, то в другом. В итоге тетка осталась в погребе, побоялась выходить. Сказала, что немцы постреляют и уйдут – никому мы не нужны. А я не могла больше сидеть и ждать в неизвестности, решилась бежать в лес – будь что будет. Была ночь. Недалеко от деревни, как раз рядом с высокой сосной, где я виделась с историком, встретила нескольких деревенских баб, которые собирались пробраться через лес и болото на остров. Взяли меня с собой – это и спасло, сама бы я никогда не добралась. Сразу предупредили идти след в след – иначе конец. Идти было не просто страшно – жутко, животный ужас охватывал меня: темная холодная вода, тростник, колышущаяся под ногами зыбь. Ноги вязли в жиже, но останавливаться было нельзя. Каждый шаг давался очень тяжело – только страх утонуть помогал двигаться вперед.

Когда мы добрались до острова, стало понемногу светать. Я осмотрелась. Люди, люди… И из нашей, и, наверное, из соседних деревень – много было незнакомых лиц. Женщины волновались, плакали: что будет?

Вдруг в утреннем зыбком тумане я увидела Розу. Я сперва не поверила, но все-таки это была она, моя Роза. Живая. Я позвала ее: «Роза!» Она обрадовалась, бросилась ко мне, мы обнялись, расцеловались. На руках она держала совсем маленького ребенка, младенца, закутанного в залатанное одеяло. Я удивилась:

– А это кто?

– Дочка моя, – улыбнулась Роза.

Мне очень хотелось обо всем расспросить Розу, как она здесь оказалась, как так получилось, что у нее появился ребенок, и кто его отец – человеческое любопытство неистребимо даже при таких обстоятельствах. Эти вопросы уже вертелись у меня на языке, как вдруг послышалось:

– Наш дом горит! – Какой-то паренек залез на сосну и кричал оттуда. Люди внизу заволновались, заговорили все разом: «Что там? Что там?» А паренек снова закричал:

– Все дома горят!

Плохо мне стало, безнадежность какая-то грудь сдавила. Успела ли тетка моя выбраться? Спаслась ли? Мужчины, женщины – все заголосили: у многих на той стороне болота оставались близкие. Мы все плакали и смотрели туда, где над деревьями уже показался дым. Никто не понимал, что нас ждет и что делать дальше.

Мы с Розой решили прокрасться по тропе, спрятаться в лесу, убедиться, что немцы ушли из деревни, и тогда пойти спасать мою тетку – мы были уверены, что она все еще прячется в погребе. Снова нужно было преодолеть узкую тропу через болото, но в этот раз мне было не так страшно – со мной была Роза.

Мы не понимали еще тогда, что нас там ждет. И я до сих пор жалею, что взяла Розу и ее ребенка с собой, не отговорила. Эта вина на мне, ведь все могло сложиться иначе.

Когда мы подошли к деревне, окончательно рассвело, наступило хмурое утро. Мы с Розой укрылись за деревьями. Деревня пылала, все дома были охвачены огнем, отовсюду шел сильный жар и тянуло гарью, но людей не было видно – улица пустовала. Я думала о тетке: удалось ли ей выбраться? Где она? Я предложила Розе остаться на месте, пока я пробираюсь к дому тетки.

Неожиданно на пригорке показались двое фашистов с автоматами. Они, словно прогуливаясь, шли от догорающего клуба, что-то возбужденно обсуждая. Мы замерли. Немцы добрались до конца улицы, свернули и пошли прямо на нас. Я, мне кажется, перестала дышать и боялась пошевелиться. Немцы, гогоча, прошли мимо,