Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собака не унималась. Бежать было бесполезно. Двое немцев, совсем молодых, в форме, припорошенной пеплом, сжимая в руках автоматы, приблизились и наконец взяли собаку на поводок.
– Партизайнен? – с надеждой спросил тот, который был постарше. Рыжий, с квадратной челюстью.
Я, насколько могла приветливо, замахала рукой:
– Найн, битте…
Но по мне и так было видно, что я никакой не партизайнен – легкое платье, сапоги, каким-то чудом удержавшиеся на ногах в этом болоте. И ребенок на руках. Немцы были явно разочарованы. Но Роза… Она стали рассматривать ее и вдруг затараторили.
– Юдэн? Вас юдэн? – стал спрашивать второй, очень худой, с длинным носом.
Я попыталась улыбнуться и снова замахала рукой:
– Найн. Нихт юдэн!
Но немцы не верили, они уже поняли, что Роза еврейка, и наставили оба автомата на нее.
– Вессен кинд? – настаивал длинноносый.
Я открыла было рот, но Роза, как обычно, уже все поняла раньше меня:
– Скажи, что она твоя! – Она стала им показывать попеременно то на ребенка, то на меня: – Это ее, ее ребенок.
Я посмотрела на немцев и сказала как можно более уверенным голосом:
– Даст ист мейнс кинд.
Но немцы не верили, они стали рассматривать девочку, переговариваться между собой.
Роза стала настаивать, нервничать:
– Это ее ребенок! Вы посмотрите сами! Пусть снимут шапочку!
Я стащила с девочки шапочку, показала на ее светлые вьющиеся волосики и упрямо повторила:
– Даст ист мейнс кинд, даст ист ен русишес кинд!
Они с облегчением загоготали:
– Даст ист ен аришес кинд! – Рыжий дал мне шоколадку, хрюкнул от смеха и махнул в сторону леса, мол, иди. Я их больше не интересовала. Но Роза…
Они показали Розе идти перед ними в деревню, в сторону, где догорал клуб. Роза обернулась, печально посмотрела на дочь, потом на меня и тихо сказала: «Береги ее».
Я не могла так просто сдаться. Я не верила, что это конец. Подбежала к немцам, стала снова повторять, просить их:
– Нихт юдэн! Нихт юдэн!
Но длинноносый рявкнул что-то неразборчивое, направил на меня автомат и кивнул в сторону леса. Я видела, что он злился и только внезапное расположение ко мне рыжего не давало ему тут же расстрелять меня. Я до сих пор не знаю, почему они оставили меня в живых – это было чудо, какое-то внезапное затмение, которое нашло на рыжего солдата. Или, как знать, я кого-то ему напомнила?
Роза сказала:
– Хватит, Нинка! Прошу тебя: спаси ее. Прошу…
Я смотрела на Розу и не могла пошевелиться. Неужели я снова прощаюсь с ней и ничего не могу сделать? Не могу спасти ее? Опять! Ярость и отчаяние охватили меня. Должен, должен же быть какой-то выход! Роза с тревогой оглянулась на меня. И я поняла, что самое большее, что могу, и самое правильное – показать Розе, что ее дочь в безопасности, что я позабочусь о ней. Я прижала к себе девочку и изо всех сил побежала с ней в сторону леса. Мелькнула мысль: «Эти гады могут и передумать и выстрелить в ребенка». Я понеслась еще быстрее. Но уже не для себя. Для безымянной девочки, этого еврейского ребенка в немецком тылу. Добежав до деревьев и спрятавшись за ними, я оглянулась: немцы подвели Розу к догорающему клубу. Автоматная очередь. Тишина.
Я еще крепче прижала девочку к себе. Руки дрожали. Меня бил озноб, и сквозь тонкую ткань изодранного платья, в котором я выбежала из теткиной хаты, я почувствовала тепло девочки, она была непривычно мягкая. Как будто из другого мира, где не стреляли автоматы и не взрывались снаряды, где не слышалась чужая речь, где еще помнили ароматный запах хлеба. Вдалеке горела деревня… Девочка еще ничего не знала о войне. Я посмотрела на нее: совсем не похожая на Розу. Светлые волосы, голубые глаза. Славянский ребенок.
Я подумала: теперь ее жизнь целиком зависит от меня. Это испугало меня. Кем я была и что умела? Что я могла сделать для нее? Самое большее, чего я достигла, – лежать под Владеком и молчать, а потом так же молча продолжать жить и не видеть об этом сны, словно ничего и не было. Я злилась и на себя, и на Розу: «Ах, Роза, как ты ошиблась! Я слабая, беспомощная, как и твоя дочь. Это мне нужна защита. Ты выжила, научилась защищать ее. Как ты могла оставить ее со мной? Со мной?» Я шла и повторяла: «Я не имею права погибнуть, я не имею права погибнуть». Мне показалось, что, несмотря на вонь гари, сопровождавшую меня от деревни, я чувствовала, как девочка пахнет молоком и чем-то другим, приятным. Я вспомнила: детством! Так пахла моя детская одежда, которую мать хранила в чемодане. «Мама, где ты теперь?»
Надо было куда-то выбираться. Я подумала: надо идти к партизанам, наверняка в отряде есть женщины, которые знали Розу и смогут позаботиться о ребенке лучше, чем я.
Деревья тревожно шумели вокруг, под ногами трещали сучья – идти тихо не получалось. Я сбилась с пути и снова оказалась в болоте. Не понимала, где я. Вскоре встретила двоих: незнакомого старика и Пелагею – она узнала меня. Они выбирались с острова, но наткнулись на немцев, в панике побежали и теперь не знали, куда идти – солнце было скрыто за тучами, сориентироваться было сложно. Поняв, что я тоже не имею представления, куда идти, старик разочарованно чертыхнулся.
Мы стояли по колено в болоте. Черная вода кругом, холодно, стыло, хоть и лето. Где-то вдалеке слышалась немецкая речь. Их искали. Выйти в деревню, схорониться не было никакой возможности – только замереть и не двигаться. Заморосил дождь. Вода теперь была везде.
Я с ужасом думала, что делать, если проснется ребенок.