Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

к колодцу. Не заметили нас. Один из них набрал воды и стал мыть руки прямо в ведре. Я стояла и думала: «Все будет хорошо, они сейчас уйдут, все будет хорошо». Но когда немцы уже собрались уходить, внезапно совсем рядом послышался какой-то вой, а потом и заливистый лай. Овчарка. Непонятно откуда взявшаяся собака подскочила, стала кружить вокруг нас, прыгать, лаять, показывая острые зубы, между которыми стекала слюна. Немцы обернулись на голос собаки, увидели нас, вскинули автоматы и стали кричать «партизайнен, партизайнен!». Я до сих пор не понимаю, почему немцы сразу не начали стрелять, ведь они легко могли это сделать. Не знаю… Мы прижались друг к другу, защищая девочку от собаки. Пока я растерянно соображала, что предпринять, Роза сунула ребенка мне в руки: «Держи!»

Собака не унималась. Бежать было бесполезно. Двое немцев, совсем молодых, в форме, припорошенной пеплом, сжимая в руках автоматы, приблизились и наконец взяли собаку на поводок.

– Партизайнен? – с надеждой спросил тот, который был постарше. Рыжий, с квадратной челюстью.

Я, насколько могла приветливо, замахала рукой:

– Найн, битте…

Но по мне и так было видно, что я никакой не партизайнен – легкое платье, сапоги, каким-то чудом удержавшиеся на ногах в этом болоте. И ребенок на руках. Немцы были явно разочарованы. Но Роза… Она стали рассматривать ее и вдруг затараторили.

– Юдэн? Вас юдэн? – стал спрашивать второй, очень худой, с длинным носом.

Я попыталась улыбнуться и снова замахала рукой:

– Найн. Нихт юдэн!

Но немцы не верили, они уже поняли, что Роза еврейка, и наставили оба автомата на нее.

– Вессен кинд? – настаивал длинноносый.

Я открыла было рот, но Роза, как обычно, уже все поняла раньше меня:

– Скажи, что она твоя! – Она стала им показывать попеременно то на ребенка, то на меня: – Это ее, ее ребенок.

Я посмотрела на немцев и сказала как можно более уверенным голосом:

– Даст ист мейнс кинд.

Но немцы не верили, они стали рассматривать девочку, переговариваться между собой.

Роза стала настаивать, нервничать:

– Это ее ребенок! Вы посмотрите сами! Пусть снимут шапочку!

Я стащила с девочки шапочку, показала на ее светлые вьющиеся волосики и упрямо повторила:

– Даст ист мейнс кинд, даст ист ен русишес кинд!

Они с облегчением загоготали:

– Даст ист ен аришес кинд! – Рыжий дал мне шоколадку, хрюкнул от смеха и махнул в сторону леса, мол, иди. Я их больше не интересовала. Но Роза…

Они показали Розе идти перед ними в деревню, в сторону, где догорал клуб. Роза обернулась, печально посмотрела на дочь, потом на меня и тихо сказала: «Береги ее».

Я не могла так просто сдаться. Я не верила, что это конец. Подбежала к немцам, стала снова повторять, просить их:

– Нихт юдэн! Нихт юдэн!

Но длинноносый рявкнул что-то неразборчивое, направил на меня автомат и кивнул в сторону леса. Я видела, что он злился и только внезапное расположение ко мне рыжего не давало ему тут же расстрелять меня. Я до сих пор не знаю, почему они оставили меня в живых – это было чудо, какое-то внезапное затмение, которое нашло на рыжего солдата. Или, как знать, я кого-то ему напомнила?

Роза сказала:

– Хватит, Нинка! Прошу тебя: спаси ее. Прошу…

Я смотрела на Розу и не могла пошевелиться. Неужели я снова прощаюсь с ней и ничего не могу сделать? Не могу спасти ее? Опять! Ярость и отчаяние охватили меня. Должен, должен же быть какой-то выход! Роза с тревогой оглянулась на меня. И я поняла, что самое большее, что могу, и самое правильное – показать Розе, что ее дочь в безопасности, что я позабочусь о ней. Я прижала к себе девочку и изо всех сил побежала с ней в сторону леса. Мелькнула мысль: «Эти гады могут и передумать и выстрелить в ребенка». Я понеслась еще быстрее. Но уже не для себя. Для безымянной девочки, этого еврейского ребенка в немецком тылу. Добежав до деревьев и спрятавшись за ними, я оглянулась: немцы подвели Розу к догорающему клубу. Автоматная очередь. Тишина.

Я еще крепче прижала девочку к себе. Руки дрожали. Меня бил озноб, и сквозь тонкую ткань изодранного платья, в котором я выбежала из теткиной хаты, я почувствовала тепло девочки, она была непривычно мягкая. Как будто из другого мира, где не стреляли автоматы и не взрывались снаряды, где не слышалась чужая речь, где еще помнили ароматный запах хлеба. Вдалеке горела деревня… Девочка еще ничего не знала о войне. Я посмотрела на нее: совсем не похожая на Розу. Светлые волосы, голубые глаза. Славянский ребенок.

Я подумала: теперь ее жизнь целиком зависит от меня. Это испугало меня. Кем я была и что умела? Что я могла сделать для нее? Самое большее, чего я достигла, – лежать под Владеком и молчать, а потом так же молча продолжать жить и не видеть об этом сны, словно ничего и не было. Я злилась и на себя, и на Розу: «Ах, Роза, как ты ошиблась! Я слабая, беспомощная, как и твоя дочь. Это мне нужна защита. Ты выжила, научилась защищать ее. Как ты могла оставить ее со мной? Со мной?» Я шла и повторяла: «Я не имею права погибнуть, я не имею права погибнуть». Мне показалось, что, несмотря на вонь гари, сопровождавшую меня от деревни, я чувствовала, как девочка пахнет молоком и чем-то другим, приятным. Я вспомнила: детством! Так пахла моя детская одежда, которую мать хранила в чемодане. «Мама, где ты теперь?»

Надо было куда-то выбираться. Я подумала: надо идти к партизанам, наверняка в отряде есть женщины, которые знали Розу и смогут позаботиться о ребенке лучше, чем я.

Деревья тревожно шумели вокруг, под ногами трещали сучья – идти тихо не получалось. Я сбилась с пути и снова оказалась в болоте. Не понимала, где я. Вскоре встретила двоих: незнакомого старика и Пелагею – она узнала меня. Они выбирались с острова, но наткнулись на немцев, в панике побежали и теперь не знали, куда идти – солнце было скрыто за тучами, сориентироваться было сложно. Поняв, что я тоже не имею представления, куда идти, старик разочарованно чертыхнулся.

Мы стояли по колено в болоте. Черная вода кругом, холодно, стыло, хоть и лето. Где-то вдалеке слышалась немецкая речь. Их искали. Выйти в деревню, схорониться не было никакой возможности – только замереть и не двигаться. Заморосил дождь. Вода теперь была везде.

Я с ужасом думала, что делать, если проснется ребенок.