Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

все остальные, у кого не было оружия и кто не мог воевать, пилила и рубила дрова, искала в лесу сухостой. После того что я пережила, это не было тяжело. Машу взяла к себе Миля, но без особого желания, скорее чтоб люди не осудили. Каждый раз, встречая меня, она жаловалась, как ей тяжело и как несправедливо с ней обошлась жизнь. Мужа ее к тому моменту не было в живых – его убили полицаи из Зембинского гарнизона год назад. Помня об обещании, данном Розе, я приходила покачать Машу, бралась постирать пеленки, но всего этого было недостаточно – Миля постоянно ворчала, что ей никто не помогает.

Отряд у нас был большой – шестьсот человек. Жили в землянках. Были и баня, и хлебопекарня (металлическая бочка, внутри камни, сверху засыпанная землей), и типография. Были заготовительная служба, медчасть и даже мастерские – портняжная и сапожная.

Отряд был надежно спрятан – кругом тянулись болота, гиблая трясина. Можно было только по мосткам ходить, чтобы не провалиться. Километры этих мостков, скользких, отполированных подошвами. Поначалу все время с мокрыми ногами ходила, но потом ничего, наловчилась, даже бегала. Немца оставили бы там одного – никогда бы не вышел. Мы говорили «дрыгва». От одного слова страшно становилось. Болото было живым: то вдруг ухало что-то, то крик раздавался, словно нечеловеческий. Со временем привыкла и к этому: немцы все же страшнее были, а с болотом как-то мы уживались, даже коров пасли. Мужчины постоянно отправлялись на задания и не всегда возвращались – так что этот «мир лесных свободных людей» был очень хрупким.

И люди были очень разные – никакое не братство. И спорили, и ругались, но всех держал командир – не позволял распускаться, дисциплина была железная.

В июле операцию «Коттбус» немцы свернули. Но затишье длилось недолго. Местные, кто остался и не вернулся сразу восстанавливать деревню, шептались, что каратели сожгли деревню за то, что партизаны убили Лобановских. Были те, что поговаривали, что не прав был командир – не надо было их трогать, может, пожалели бы деревню. А я думаю, понимаю теперь, что все равно бы сожгли – не в Лобановских было дело.

Про Владека все наконец узнали правду – историк перед всем отрядом мне благодарность за мои донесения вынес. Леша наконец рассказал про Розу. В партизанский отряд она попала осенью сорок первого – ее привели из леса худую, в невменяемом состоянии. Прошло несколько недель, прежде чем она смогла рассказать, что с ней случилось.

В тот день, в июле сорок первого, немцы привезли еврейские семьи из нашей деревни в гетто, но не в Борисов, а в Холопеничи. Фира Фишман возмущалась: «Вы нас обманули!» Как ее не убили в первый же день – непонятно. Туда же собрали всех евреев из округи. Другие гетто были в Зембине, в Борисове и, конечно, в Минске. Из тех, о которых мы знали. Так что наши опасения, что Роза оказалась в Холопеничах, подтвердились.

Роза рассказала, что они поверили немцам, что евреев переселят и оставят просто жить на новом месте. В Холопеничах Аксельроды поселились в пустом доме, хозяева которого, видно, успели эвакуироваться. В других домах тоже жили евреи, которых свезли с района. Были и беженцы из других гетто. Сотни семей.

Весь район, а вернее, несколько улиц немцы оцепили колючей проволокой высотой больше двух метров. Посторонним входить запрещалось, как и евреям – покидать гетто. Нескольких человек расстреляли при попытке бегства, чтоб остальным неповадно было. Всех, кто выходил на работы, обязали носить опознавательные нашивки на верхней одежде в виде желтых кругов диаметром десять сантиметров, их называли «заплатами».

Несколько раз полицаи проводили облавы – хватали мужчин и уводили. Никто из них не вернулся. Так исчезли Сима и отец Розы, Лев Аксельрод. Это было пятнадцатого августа сорок первого.

Еще Роза рассказала, что они с Симой перед этим успели подружиться. Фишманы жили рядом, в том же доме. Сима выходил из гетто на работы на кирпичный завод и делился едой с Аксельродами. Это от Симы Роза узнала, что вокруг поселка действуют партизаны – его план был попасть к ним, а осуществить его довелось Розе…

В субботу шестого сентября рано утром пришли немцы и объявили, что евреев переселяют в другое гетто, но несложно было догадаться, что это неправда: вещи приказали оставить.

Немцы проверяли каждый дом в гетто, шарили под каждой кроватью, сбежать было невозможно. Но когда стали выводить за колючую проволоку, через узкий проход, началась паника, людей стали силой выволакивать и сгонять в колонну, чтобы вести дальше. Мать и братьев Розы схватили очень быстро. А Роза заметила, что ворота одного дома, граничащего с гетто, оказались приоткрытыми – и забежала туда. Там был большой двор с разбросанной мебелью и прислоненный к ней матрац – там и спряталась Роза. Никто не заметил в неразберихе – ей просто повезло. Роза просидела там до ночи, а потом пролезла через дыру в заборе в другой двор, задками выбралась из поселка. Несколько дней ходила по лесу, а потом встретила людей: на шапках у них были нашиты красные полоски. Это и были партизаны. Так она оказалась в отряде.

Про судьбу еврейских семей, с которыми мы так легкомысленно простились в июле сорок первого, я уже знала – Каменный Лог стал их могилой.

Время шло, наступила осень. Я чувствовала, что с каждым днем мы с Лешей становились ближе. Медленно, потихоньку. Он чаще приходил ко мне, мы много разговаривали: вспоминали школу, танцы, как все было устроено у нас в деревне до войны. Вспоминалось, конечно, только хорошее. Роза стала появляться в наших рассказах потихоньку, исподволь. «А помнишь, как Роза сказала? А помнишь, как Роза пошутила?» Или «Нет, Роза бы этого не сделала…» Она всегда теперь была нашей незримой третьей.

Мне очень хотелось узнать, что было у Леши с Розой. Как все между ними сложилось? Кто сделал первый шаг и как? Кто первым признался в любви? Он? Она? Или все-таки он? Я не могла этого спросить, да и Леша избегал этой темы. Про Владека он тоже меня не спрашивал – это было слишком болезненным для обоих.

Однажды наше сближение стало заметно и остальным. Миля как-то отозвала меня в сторону и набросилась:

– Что ж ты голову ему морочишь, а? Появилась ты – житья не стало. Все ходишь за ним, ходишь – совести нет. О Розе б вспомнила! Подруге своей. А ты что ж – поиграешь и бросишь, знамо дело. Вернешься в Москву свою. Все ж видно. Ты ж такая… Порченая.

Конечно, мне было