Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

Ноги не держали меня – я снова села за стол, где лежало послание Ба. Я должна рассказать о нем Маше. Но как? Слова не шли. Я пожалела, что позвонила ей. Надо было сделать копию и переслать ей по почте – это было бы лучшим решением. Я корила себя за свою импульсивность и думала о том, как бы побыстрее избавиться от Маши. Может быть, предложить ей поехать в кафе и там распрощаться? Усталость, перелет…

Маша была одета в аляповатое платье, слишком короткое, не прикрывавшее ставшие дряблыми когда-то красивые колени, которыми она так гордилась. На ее шее пестрела бижутерия: бабочки и сердечки. Волосы были выкрашены в розовый. Чары развеялись. Я вдруг увидела не эгоистичную и равнодушную мать, какой всегда считала Машу, а маленькую девочку. Так никогда и не повзрослевшую, обиженную и хрупкую. Как ни странно, она напомнила мне Софию. Я поразилась – разгадка Машиного отношения ко мне всегда была передо мной. Все было ясно как божий день, но я не видела этого. А Ба знала. Именно поэтому оставила письмо мне, а не Маше. Именно поэтому я должна все рассказать ей, этой маленькой девочке с закрашенной сединой. Сама она не сможет, не справится без меня.

Маша растерянно оглянулась в поисках пепельницы. Ее, конечно же, не было – Ба не курила. Я встала и достала блюдце из кухонного шкафа. Маша вздрогнула – я повела себя по-хозяйски: моя квартира, пепел – сюда, а вообще у меня не курят. В ее глазах я превращалась в Ба. В ту, кто диктует правила, – я считала это в ее испуганном взгляде. Но меня это не тронуло, как было бы раньше, когда я ловила каждый ее взгляд, боялась ее расстроить или разочаровать. Мне стало наплевать на ее чувства. Я даже на мгновение разозлилась на нее: из-за тебя мы не общались с Ба, из-за тебя у меня не было детства! Но в то же время, как ни странно, боль моя стала утихать. Что толку жаловаться на кошку, которая задушила мышь? Это ее инстинкт, она не могла иначе.

Маша долго, чертыхаясь, рылась в сумочке, наконец выудила из нее помаду и подвела губы розовым, не глядя в зеркало. Получилось неаккуратно, неопрятно. Меня передернуло. Маша снова закурила. Я, как и она, не знала, что сказать. С чего начать? И тогда я открыла папку и стала читать вслух. Отрывки, слова. Про Машино рождение и детство. Про Розу. Голос Ба превратился в мой голос, а мой – в ее. Я переворачивала страницы, читала, читала и не могла остановиться.

Маша заплакала. Я впервые увидела, как она плачет. Раньше я ждала этих слез, злилась и мечтала о них. Хотела увидеть, как она страдает. Хотела узнать, что в Маше есть хоть что-нибудь, кроме ее беззаботности и радости, которую она получает от жизни. Но сейчас мне стало жаль ее. Я сказала:

– Никто не виноват. Не плачь, пожалуйста. Не плачь…

Не помню, чтобы мы касались друг друга, по крайней мере в моей сознательной жизни этого не было, но я дотронулась до Машиной руки и погладила ее. Сделать это оказалось не так страшно, как я себе представляла. Маша наконец заговорила.

Было непросто. Маша не могла поверить, что все, что я только что ей прочла, – правда. Ведь не существовало никаких других доказательств, лишь записи пожилой женщины. «Она сошла с ума и все придумала, чтобы наказать меня», – восклицала Маша. Обида на Ба переполняла Машу: «Почему она написала это тебе, а не мне? Почему тебе?»

Обида сменилась торжеством – «я всегда чувствовала, что я еврейка», потом надеждой – «может быть, можно найти кого-то из Аксельродов?», а потом и стыдом – «выходит, я изводила ее, а она так ни разу ничего мне не сказала, даже в сердцах?»

Это длилось и длилось. Вопросы и ответы. Вопросы и ответы. Я разговаривала с Машей как с ребенком. Подбирала слова, глотала свои обиды. Утешала. Никто не виноват, никто не виноват…

Я говорила это искренне, я больше не винила Машу.

Наш мир был слишком шатким, любое неправильно сказанное слово, обвинение – и мы могли навсегда нарушить его. Ба дала нам последний шанс попытаться понять друг друга и прервать многолетнее молчание.

Мы проговорили всю ночь. Про Нину, мою Ба, и, конечно, про Розу, о которой мы ничего не знали до сегодняшнего дня. Маша была ошарашена: ее представление о мире перевернулось. Да и мое тоже.

Я наконец поняла, как сильно старалась Нина, воспитывая Машу, сдержать обещание Розе. Дать только лучшее. Пожертвовать всем ради этого. И как эти добрые намерения завели Нину в ловушку: она буквально «задушила» Машу своей любовью и заботой. А Маше нестерпимо хотелось свободы, прекратить попытки «быть лучшей везде и во всем», избавиться от давящей на нее ответственности «ты должна оправдать». Вот почему Маша сбежала, вот почему меня она растила совсем по-другому: в свободе от себя самой, от условностей, от мужчин. И от ответственности тоже, как следствие.

Рассвет мы встретили хоть немного, но другими. Матерью и дочерью, которые, насколько только могли, попытались понять друг друга. На малость, но мы стали ближе друг другу.

Я совру, если скажу, что полюбила Машу. Но я ее, как могла, простила. Поняла, что мне не за что обижаться на нее. Она дала мне то, что могла дать. А большего для меня у нее просто не было.

В тот же день мы похоронили Ба. Странно, но я не чувствовала горя. Письмо, ее рукопись, примирило меня с ее уходом. Позволило мне внутренне попрощаться с ней без ритуалов и похорон. Я чувствовала скорее печаль по тому, что ушло безвозвратно и что уже никогда не вернуть.

Эпилог

Было хмурое утро, типичное для ноября. Шел дождь. Вода лилась по тротуару, унося с собой последние желтые листья. Мы стояли на крыльце серого здания в элитном пригороде Нейи-сюр-Сен. Слишком рано пришли, до открытия оставался по меньшей мере час.

Мы могли бы пойти в теплое кафе неподалеку, по привычке заказать себе две чашки капучино (Джон бы взял с корицей, а я – без). Я бы разломила только что испеченный круассан и макнула его в горячую ароматную жидкость. Но это было бы неправильно. Я чувствовала, что мы просто обязаны сейчас стоять под дождем. Что должны все решить именно теперь, когда холодно, мокро и неуютно. Не убегать больше ни от проблем, ни от дождя. Да,