Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разыскала я и мать. Это было так – пошла к ней на работу, но мне ответили, что она закончила смену и ушла в магазин, сказали в какой. Я побежала туда. Узнала ее сразу, хоть она и очень сильно изменилась: постарела и осунулась. Если бы я просто встретила ее на улице – никогда бы не подумала, что это она.
Мать, увидев меня, так побледнела – словно беса какого встретила, шарахнулась в сторону и собралась бежать. К тому моменту я уже научилась смиряться. Хоть и больно это было очень, я догнала ее, обняла, стала уговаривать, как ребенка:
– Мама, мама, ну что ты? Это же я, Нина. Я тебя нашла, все теперь будет хорошо.
Долго плакали обе. Она никак не могла прийти в себя – такое потрясение с ней случилось.
Отец ее бросил еще в Ташкенте. Перевез туда свою секретаршу с дочкой. Жизнь в эвакуации была невыносимо тяжелой – отец никак не помогал, она чудом выжила, встретила кого-то из старых подруг, стирала белье, шила. После войны мать вернулась, устроилась вахтершей, ютилась в комнатушке в коммуналке в очень плохих условиях. Я забрала ее к себе, но долго она со мной не прожила – здоровье было сильно подорвано.
Про отца мать рассказала, что он еще долго смертельно боялся Гумерова и его влиятельного тестя. Каждый день ожидал, что его снимут или еще что похуже. Писем никаких не писал – запретил даже говорить обо мне дома. Мои же письма почтальон приносил лично ему – мать их никогда не видела. Что было бы, если бы война не началась? Сказать сложно: чужая душа – потемки… Наверное, собирался так и оставить меня у тетки.
Знаешь, легко осудить и сказать «я бы так не поступила». Но это же неправда. Никто из нас до конца сам себя не знает. После всего, что мне довелось пережить во время войны, после всех ошибок, что сама совершила, я перестала осуждать кого бы то ни было. И отца я простила.
Что еще тебе рассказать? Встретила после войны Киру. Случайно – она рожала у меня. Толстый мальчуган у нее получился. Дружили даже долго потом. Вернее, приятельствовали – так правильней сказать. Вот Кира единственная из нас преуспела. Целеустремленная Кира стала адвокатом. А родителей ее после войны реабилитировали посмертно.
Кира мне и рассказала, как сложилась жизнь тех, кто оказался замешан в мою историю.
Тестя Гумерова во время войны за что-то сняли, у него инфаркт сразу случился – помер. Так что Гумеров сразу свою Надю и бросил, в тот же день, – доживала кое-как, полы мыла, сторожила где-то. А самому Гумерову удалось остаться в министерстве, ни во время войны, ни сразу после нее не бедствовал. Живучий оказался, как и его фамилия. Что с ним дальше стало – не знаю, не интересовалась. Жажда справедливости уже не мучила меня – мне стало все равно. Я повзрослела, прошла через потери. У меня появилась Маша, в конце концов. Гумеров и вся та история поблекли.
Мура с академиком эвакуировались в Новосибирск. Академик там и умер. Но Мура не растерялась – взялась за его ближайшего коллегу. Пришлось, правда, повозиться и развести бедолагу с женой, но Мура справилась блестяще, не потеряла сноровку еще. И в целом потом жила неплохо: огромная квартира в Хамовниках, дом отдыха в Крыму. Лет двадцать назад умерла – похоронили на Ваганьковском.
А вот Татой заниматься стало некому, она окончила какое-то захудалое медучилище, выскочила замуж за военного, таскалась с ним по дальним гарнизонам. Муж оказался жестоким. Бил ее – она жаловалась Кире. И дети вышли неудачные. Сын тоже стал военным, но все складывалось еще хуже, чем у отца, – вышел на пенсию прапором, спился и умер. А дочь развелась несколько раз, работала продавщицей всю жизнь. Гены академика нигде не проявились.
Ни с кем из них я больше не виделась, о чем и не жалею. Прошлое осталось в прошлом.
Расскажу теперь тебе про твоего деда. Леша дошел до Берлина, был ранен в последний день войны, умер в госпитале. Так и не случилось у нас с ним любви. «Вернусь к вам с Машкой с фронта – заживем!» И не вернулся… Никогда не вернулся. Это страшное слово «никогда». Ты, может быть, не веришь в него, как и я не верила. Но оно настигает, внезапно. Так мы никогда больше и не встретились. Никогда.
Маша стала спрашивать, когда подросла: где папа? Я говорила: погиб смертью храбрых.
А я осталась на всю жизнь с его фамилией – Синицына. Командир нас фиктивно оформил перед моей отправкой на Большую землю, чтобы у нас с Машей была одна фамилия и вопросов ни у кого не возникало. Нина Синицына – такая ирония судьбы. Мы ведь ни разу и не поцеловались даже.
Я заботилась о Маше, как обещала. И все у нее было. И школа хорошая, и отдельная комната. Так и не смогла ей рассказать про настоящую мать. Все откладывала: вот в школу пойдет, вот, может, пусть еще подрастет… Но так и не решилась. Все эти годы, что бы ни случалось с Машей, я думала о Розе. Хорошее – Роза похвалила бы. А накричу если – мучаюсь, прошу про себя прощения – стыдно. Еще в школе историк рассказывал нам о древних римлянах, которые вешали над столом розу, символ такой – значит, молчать надо было. А потом в Средние века ее на потолках рисовали. И называли это «под розой». Мне крепко запомнилось это почему-то. И вот так провела я свою жизнь с памятью о Розе и в молчании о ее судьбе.
А что было потом – ты уже, Лиза, знаешь. Не дожидаясь окончания школы, Маша сбежала из дома. Стала жить с мальчиком. Ничего я не смогла поделать. Уговаривала ее, просила вернуться, но все изменилось. Она стала чужой. Я, только я во всем виновата.
Когда Маша заговорила про Израиль, я сразу поняла: кровь ее зовет, все правильно, там она и должна жить. Уехала, а с тех пор – редкие письма, звонки. Ты и сама знаешь. Словно освободилась от меня. Что могла ей сказать? Я-то? Мне кажется, что лучшее, что смогла сделать для нее, – это промолчать и позволить распоряжаться своей жизнью самостоятельно.
Только один раз попросила Машу, когда она беременная ходила: будет девочка – назови ее Роза. И что ты думаешь – Лиза. Почему Лиза? Не послушалась