Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

ж люди. И во‐первых, если он сам случайно узнает, может натворить глупостей, а это недопустимо в военное время, ты должна это понимать. А во‐вторых, если на секунду предположить, что он узнает о нашем договоре и эту правду вдруг в чувствах или как-нибудь еще скажет – это может так или иначе дойти до Владека. Понимаешь?

– Но как?

Историк говорил так, что мне нечего было возразить:

– А вдруг кто-то из партизан попадется и не смолчит? Ни за кого нельзя ручаться, даже за себя. А вдруг кто-то какому-то родственнику из деревни доверится? Это запрещено, конечно, но люди есть люди. Я не могу гарантировать. Поэтому об этом разговоре должны знать только мы с тобой.

– Я… подумаю, – сказала я.

– Ты нам очень поможешь, Нина, – ответил историк. – Но если откажешься – я все пойму, моя девочка. В любом случае о нашем разговоре никто не узнает. Будет, как ты решишь.

Мы расстались, я отправилась домой прятать пистолет. Чувство, что я могу все закончить в любой момент, грело меня. А также мысль, что я могу быть полезной, отомстить не только за себя, но и за Розу, за ее родителей, за всех остальных. Речь шла уже не только о Владеке, а о фашистах.

Я решила, что нельзя просто жить, как никому не нужное животное, понимаешь? Это было очень важное решение, и я никогда не пожалела о нем.

Владек купился на мою мягкость и податливость. С каждым днем он все больше привязывался ко мне. Стал ласковым, словно всю жизнь только и ждал, чтобы обрушить на меня все накопленные чувства и свое одиночество. Мне даже стало жаль его, этого грозного с виду, но чувствительного в душе, обиженного всеми мальчика. Он начал носить подарки, угощения. Но главное – Владек стал рассказывать про их с отцом подвиги, где были, что делали, а иногда и про планы: «Не жди, Нинуся, – я завтра в Жортай. Немцы будут – важное дело». Я все писала. Оставляла записку под камнем в лесу, а оттуда ее забирал партизанский связной.

Леша пришел не сразу, может, через неделю. Он поверил, что все по-настоящему. Но я его не винила – все верили, забегали замолвить словечко перед Владеком. Даже моя тетка заговорила как-то про свадьбу, глупая, привечала Владека. И не обвинения Лешины были обидными, а то, что он не засомневался. Не захотел узнать правду, не попытался понять меня. Гордый, оскорбленный, он прибежал рассказать, как я обидела его, оказалась совсем не такой, как он ожидал. Падшей. Продалась за банку тушенки. Что мне с самого начала нельзя было верить, как и всем остальным. Что я предала его. И тогда же он сказал, что любил меня, но это уже в прошлом. В первый раз сказал о своей любви, когда она у него уже закончилась. Вот так бывает, Лиза. Поэтому если любишь – надо сразу говорить, не дожидаться подходящего момента. Я ведь уже так и не смогла раскрыться ему.

Леша наговорил мне гадостей и ушел. Я переживала, но понимала, что так было даже лучше – историк оказался прав. Я все приняла. Во многом потому, что и сама чувствовала вину и хотела наказать себя и за Гумерова, и за тот случай в амбаре, и даже за Розу.

А длилось все это, Лиза, аж до сорок третьего года. Сорок третьего года! Как я выжила – не знаю. Свет мне был не мил. Я совру, если скажу, что не жалела тогда о своем решении. Жалела, и не раз. Но каждый день просыпалась и говорила себе: «Я все равно увижу, как этот гад сдохнет». И дождалась.

Глава 17

Сейчас понаписали книг о том, что происходило в Белоруссии в сорок третьем, – я интересовалась, хотела лучше понять, что же произошло тогда, с чего все началось…

Уже известно все, архивы открыты: в районе озера Палик немцы провели операцию «Коттбус». Партизаны в то время полностью контролировали наш район, за исключением, может быть, нескольких деревень. И вот весной сорок третьего фашисты решили покончить с этим. Эту операцию я увидела изнутри, была там… Хочу рассказать тебе, Лиза, как это было: может быть, я последняя, кто остался в живых и еще помнит.

Но сперва скажу, что одной опасности мне все-таки удалось избежать: всех молодых девчонок собрали и в один день угнали в Германию летом сорок второго – списки Вацлав составлял. Гражина была первой в тех списках, а меня Владек оставил, конечно: я была нужна ему. И Олю про запас сохранил. К ней он тоже иногда захаживал по старой памяти, я это знала, но она была только рада в отличие от меня. Вот как устроена жизнь: один любит, а другой – нет. Жил бы он с Олей душа в душу, уж она наверняка была искренней в своих чувствах к Владеку, какой я никогда не могла стать.

Гражина вернулась после войны куда-то в Казахстан. Родила в Германии от немца, но там ребенка усыновили, ей не оставили. А Оля так и жила потом в деревне, вышла замуж, нарожала детей, работала в колхозе. Будто бы никак ее эти события не коснулись. Даже отец ее, милиционер Дзюба, вернулся живым-невредимым.

Но вернемся к главному. Еще в марте историк написал мне: «Немцы злые, жмут нас. Что-то будет. Узнаешь что-нибудь – сразу сообщай».

Тогда же над лесом стали как-то особенно часто летать немецкие самолеты. Было слышно, как сбрасывали бомбы где-то в стороне Домжерицких болот. Работала артиллерия, бои длились часами, иногда ночью – у нас это было хорошо слышно. Так продолжалось долго, дней десять. Мои записки больше никто не забирал. Я думала о партизанах в лесу, о Леше и в тревоге ждала чего-то. Чувствовала, что-то вот-вот должно переломиться, но к лучшему или нет – не знала. Вскоре Владек повеселел: шепнул, что несколько тысяч партизан загнали в болота и со дня на день немцы всех их прикончат. Ждал немцев, чтобы показать им дорогу.

Партизаны действительно укрылись на островах в болоте – это стало ясно позже. Был такой остров и вблизи нашей деревни. Только местные знали, как туда пройти, – на него вела одна узкая незаметная тропа через болото. Лишний шаг в сторону – верная смерть.

Лобановские разбирались, конечно, как попасть на остров, но рассказать уже не успели. Вот как это было.

Утром, задыхаясь, прибежала тетка и с порога заголосила: «Ай, люццы! Партизаны Лобановских схапили!» Я ждала этой развязки каждый день, заранее представляла себе свою радость. Бывали дни, когда я