Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне невыносимо тяжело было принять, что и Леша меня покинул, но это было необходимо: Лобановским могли донести про Лешиного отца – уже нескольких человек за помощь партизанам и за родственников-партизан свезли в город в комендатуру, и вестей от них не было.
Знаешь, Лиза, то был период какого-то забытья. Вроде были немцы – и вот их уже и нет. Вроде идет война – но ничего у нас в глухом краю толком и не слышно. Из убитых – Пашка, и то никто не видел его, не плакал над его окровавленным телом. Евреев увезли куда-то в город жить. Эта безвестность как-то заморочила нас. Пришла новая власть – и вот мы очень быстро привыкли и к ней. Много работали, до изнеможения, но мало думали над тем, что на самом деле происходило.
Ночью, в сентябре, пришел Леша. Я не видела его лица, мы обнялись, и я почувствовала, что он дрожит:
– Что, Леша? Ты не заболел?
– Немцы евреев расстреляли.
– Каких евреев? Где? – Я тянула время, лишь бы он не сказал того, что я боялась услышать.
– В Холопеничах, Нина.
– Но ведь… Роза, она же в Борисове, да? Немцы же так сказали?
– Я не знаю.
Я цеплялась за последнюю соломинку:
– Леша, но ведь они же сказали – в город.
– Там были евреи в гетто…
– Гетто?
Леша стал объяснять:
– В каждом городе и поселке немцы район такой устроили, где евреев держали… Им нельзя было оттуда выходить, понимаешь? У нас в отряде несколько таких – из борисовского гетто сбежали.
– Так, может, они видели Розу?
Леша покачал головой:
– Я спрашивал их, Нина. Они не знают ее, не видели. Немцы всех согнали из Зембина и из Холопенич, еще из деревень ближайших…
– Откуда ты знаешь? – Я не могла поверить, я хотела, чтобы он сказал мне хоть что-нибудь, что подкрепило бы мои сомнения, посеяло бы надежду, что все это неправда.
– Партизаны из другого отряда узнали и передали нам.
– Что там случилось? Что?
Леша никак не мог решиться. Он смотрел на меня и отводил глаза. Наконец вздохнул и сказал:
– Немцы… Они согнали всех евреев в клуб. В Холопеничах. Немцев было много, больше ста. Так сказали… Несколько часов людей, тысячу человек, держали в душном клубе, не выпускали никого. А потом колонной повели по дороге. Кто не мог идти – везли на подводах. Недалеко, в Каменном Логе, урочище такое, выкопали большой ров. Там всех и расстреляли. Всех.
Лучше бы он не говорил этого. Не в силах сдерживаться, я закричала на него:
– И партизаны не вмешались? Как же так! У вас… у них же оружие! Надо было стрелять!
Леша обнял меня за плечи и сказал:
– Наверное, не знал никто, Нина.
– Зачем вы все тогда там? Чтобы что?
– Чтобы бить немцев.
– Как же так? Людей убили, а где были вы? В лесу? Сидели у костра и травили анекдоты? Или что вы еще там у себя делаете? Там же могла быть Роза!
– Я не знаю, Нина! – Леша тоже уже кричал на меня.
– Как же теперь узнать? Как быть? А может, Роза в Борисове? Ее надо предупредить, спасти! Леша?!
– Хватит, Нина!
Меня всю трясло. Я не могла остановиться. Мне хотелось бежать, спасать, стрелять, делать хоть что-нибудь. Не могла смириться, мне надо было что-то предпринять. Но Леша обнял меня и держал крепко-крепко, пока я пыталась выплакать мое горе.
Я стала думать. Что делать? Не хотела сидеть сложа руки и стала умолять Лешу взять меня в партизаны. Девушки в партизаны идти не хотели – их называли «сучками». Уж мне, Лиза, пришлось потом «сучкой» стать, но много позже. А тогда Леша убедил меня, что не сейчас, позже – жизнь в отряде тяжелая – и что в деревне я важнее. Я спорила: чем важнее? Миской картошки и кульком муки, которые могла украсть и передать партизанам? Я возмущалась, но понимала, что это правда – в отрядах еды было очень мало и даже тот жалкий кулек имел значение. В сорок первом, уже начиная с сентября, многие партизаны вернулись домой, потому что было голодно, а немцы сулили работу. Никто не понимал еще их истинного лица, верили в их человечность и обещания. А может быть, хотели верить. Сложное время было – в начале войны, когда общая суматоха спала и мы остались в деревне, где все так же не было ни радио, ни газет, мы плохо понимали, что происходило за пределами нашего леса.
Леша тем не менее пообещал поговорить обо мне с командиром. Он ушел, а я осталась ждать его и горевать по Розе. Шли дни – и мне становилось легче. Так, наверное, устроен человек. Даже узнав самое плохое, убеждаешь себя, что это неправда. Так было и с известием про гибель евреев в Холопеничах. Я поплакала, но очень скоро убедила себя, что Розы там быть не могло. Просто не могло. Немцы сказали, что увезут всех в город – не в Холопеничи, – и я цеплялась за эту в общем-то мельком оброненную фразу. Так обычно врут детям, чтобы успокоить их. Я и была ребенком, да еще советским, которого убедили, что обманывать нехорошо. Случай с Гумеровым должен был научить меня, что люди частенько врут, да еще как. Но здесь я и сама была рада обмануться. Я ошиблась и в этот раз, но узнала об этом много позже, в сорок третьем.
А до того момента… Кругом шла война, но мы не видели ее. Время от времени доносились слухи, что партизаны подорвали склад, мост или железную дорогу. Лобановские лютовали, избивали людей, но опять-таки – по слухам. Они ничего тогда пока еще не делали на виду. До одного случая.
Слух про уничтожение гетто разлетелся мигом – так уж все устроено в деревне, как ты уже поняла. Ничего не скрыть, не спрятать. Всех эта новость потрясла, как и меня, но люди, как обычно, смолчали. Все, кроме директора школы.
Директор, потрясая от возмущения руками, прибежал к Лобановским искать правды. Он не мог поверить в то, что евреев расстреляли, и в жестокость, скорее, звериную сущность фашистов. Только так я могу расценить его наивный поступок (хотя кому рассуждать о наивности, уж точно не мне). Это случилось прямо на улице – Вацлав