Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я попыталась оправдаться:
– Это неправда, Алеся Ахремовна… Вернее, не все правда. Понимаете…
– На бяду ты мне приехала. Стыдобища какая… – заплакала тетка. Села на лавку и стала повторять: – Як жить? На вулицу не выйти…
Я не знала, куда себя деть. Ни уйти не было никакой возможности, ни слушать тетку. Я вышла во двор и села на лавку возле хлева. Похолодало, но возвращаться в дом мне не хотелось. Все что угодно, лишь бы не слышать причитания тетки. Через несколько часов опухшая, красная от слез тетка позвала меня в дом и охрипшим от рыданий голоса сказала:
– Кто ж теперь что докажа? Их много, свою дуду дудуть. Я немолодая ужо. И скольки ж тут всего было: и знасилования, и забойства. Усе было. Природа такая человеческая. Поговорят люди и забудуть. Забудуть.
Вечером, когда тетка, наплакавшись, уже легла спать, в окно постучал Леша. Я не видела его с тех пор, как он проводил меня из школы домой. И, честно говоря, переживала из-за этого: ведь обещал не оставлять меня, приходить, но почему-то не сдержал слово. Рука у него была закручена в какую-то тряпку. Я испугалась:
– Неужели опять Владек?
Леша грустно улыбнулся:
– Нет, просто палец сломал.
– Как так? На ровном месте?
– Случайно. Работали с отцом.
– Это чем?
– Да просто молотком промахнулся, Нинка! – разозлился Леша.
Я видела, как Леша ловко обращался с молотком, когда надо было что-то починить в школе. И вообще он был рукастый. Я не могла поверить, что он вот так мог сломать палец.
– Это отец, да?
Леша вздохнул:
– Не в первый раз. Это он для остальных такой… понимающий. А с нами, особенно со мной… Ненавидит просто.
– Почему ты не расскажешь никому? Так ведь нельзя!
Леша снова грустно усмехнулся:
– Кому? Не поверит никто ведь – ты же понимаешь.
– Не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности. Ты поэтому не приходил, да? Из-за отца?
Леша серьезно посмотрел на меня:
– Я буду приходить, ты не волнуйся. Я не передумаю.
Я помолчала. Не хотела, чтобы между нами остались недоговоренности, и все-таки решилась сказать:
– Почему ты не спросишь меня про Москву? Про то, что люди говорят?
– Потому что я все, что мне надо, про тебя, Нинка, знаю. А людям только слово дай. Все переврут, а на самом деле никому и дела нет.
– Мне есть до тебя дело.
Леша вздохнул:
– Эх, Нинка…
Леша рассказал, что Розе запретили ко мне приходить, отец стал из школы ее забирать после уроков. А еще что было комсомольское собрание, проводил Владимир Михайлович. Говорил про честность, про ответственность за плохие поступки, что нельзя распускать слухи. Но ничего конкретного. Владека с Симой так или иначе не было – их в комсомол не брали. Пашка сидел красный, но и слова не сказал, хотя за последние дни сильно изменился, закрылся в себе, ни с кем не разговаривал, после школы стал сразу уходить домой. Троица как будто распалась. А Оля с Гражиной на том собрании порывались пару раз сказать, что еще не известно, где правда, и что некоторые комсомолки тоже обманщицами бывают, но Роза вступалась и не давала им разойтись в этих гнусных размышлениях вслух. Так обстояли дела в школе.
Леша ушел и обещал заходить время от времени. Я этого не хотела – поняла уже, что любой, кто приблизится ко мне, может пострадать. Как страдала опозоренная тетка. Как Роза, на которую незаслуженно пала тень моей порочности. Так и Леша. Я знала, что дружба со мной ничего хорошего ему принести не могла.
Но история, как ни странно, и правда стала забываться, как предсказывала тетка. Никто из обидчиков к нам больше не приходил. Тетку тоже на ферме перестали донимать с вопросами. Незаметно начался июнь. Я не выходила из дома на улицу без дела, но научилась и стала много помогать тетке по хозяйству: доила корову, кормила свиней, полола и поливала огород. Но выполняла все механически – по существу мне было все равно. Тетка видела это, но не брюзжала, как-то смирилась с моим присутствием. А я привыкла к ней. Она не казалась мне больше грубой и невоспитанной, как раньше. Я увидела в ней одинокого и очень уязвимого человека.
Я много занималась. Историк, как и обещал, передал учебники и некоторые книги по разным предметам, которые не входили в программу. Я догадалась, что это его личные книги – на них не было библиотечных штампов. Через Лешу, который приходил очень поздно, когда было уже темно, передавала домашнюю работу. Началась подготовка к контрольным. Я смирилась, что школу придется заканчивать здесь, что отец не приедет. Какое будущее ждет меня – я уже не знала. Забылись и журналистика, и Кира с Татой. Простила ли я их? Мне кажется, да. Они остались для меня в прошлом. Все это стало казаться каким-то нереальным, давно прошедшим. Лихорадочное ожидание отца отпустило меня. Я словно выздоровела.
Испытания прошли мучительно. Я приходила в класс, видела эти ненавистные лица троицы: ухмылку Владека, ускользающий взгляд Симы, красные уши Паши. Долго не могла сосредоточиться, хотя хорошо знала предмет. Мне вспоминались шорохи амбара, слова, сказанные там, запах пыльного зерна. Словно возвращалась в те события и не могла вырваться из них. Болела голова, начинало тошнить.
Леша на испытаниях сидел бледный и очень напряженный. Он признался потом, что все время переживал, что я упаду в обморок, – такой у меня был вид.
Одно радовало меня: присутствие Розы. Только на контрольных мы и могли увидеться. Родители по-прежнему сторожили ее, говорили: «Бережем тебя для будущего мужа. Если по деревне начнут сплетничать, что ты дружишь с этой, – никто тебя замуж не возьмет. Подумают, что ты такая же».
Я садилась за парту и шепотом спрашивала: «Как ты?» Роза с грустным видом отвечала: «Одни «посы»… скучаю по тебе!» Я шептала в ответ: «Я тоже!»
С ужасом думала: неужели это навсегда? Я уеду, она тоже – и мы больше никогда не сможем поговорить как близкие подруги?
Как ты понимаешь, Лиза, все сложилось совсем иначе: ведь это был июнь 1941 года.
Пытаюсь вспомнить, думали ли мы о войне, чувствовали, что она начнется, или нет. И знаешь – все-таки нет, мы не догадывались, хотя все необходимое для этого уже было в воздухе, витало где-то рядом, просачивалось сквозь строчки газет. Но мы были
