Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Понимаете, я уже сказала, что мне ничего не нужно. Оставьте меня в покое. Идите домой.
Но женщина никак не могла успокоиться:
– Так что ты хочешь? Чего ты добиваешься? Чтобы еврей женился на русской? Да еще из Москвы?..
– Конечно нет! Почему вы все говорите про какую-то женитьбу? Мне шестнадцать!
Женщина, это была Фира Фишман, наконец чуть успокоилась и села на лавку. На лбу у нее проступила испарина – видно, она бежала от самого дома, а жили Фишманы на другом конце деревни. Глаза у Фиры были выразительные, красивые, поэтому, несмотря на излишнюю пышнотелость, она казалась привлекательной. Она стала внимательно рассматривать меня. По-видимому, какая-то новая мысль осенила ее:
– Так, может, у тебя в твоей Москве все же есть еврейские корни? Я не говорю, что Сима там что-то видел, но чтобы спасти положение… Если папа твой большой начальник… А еще если и чуть-чуть еврей – тогда можно и поговорить?
– Нет, папа не еврей…
Она вздохнула и продолжила разговор, словно забыв, с чего все началось. Почему она вообще здесь оказалась и в чем обвинялся ее Сима.
– А мама? У нас все по маме… Так, может, мама чуть-чуть еврейка? Я не хочу расставаться со своим Симой, с моим хорошим мальчиком. А мой Сима – очень хороший мальчик. Я, как его мама… Но Москва…
– Нет, и мама не еврейка.
– Так, может…
– У нас нет родственников-евреев. И вообще, вы знаете – ваш Сима очень хороший мальчик. Так что вы ни в коем случае с ним не расставайтесь.
Женщина развела руками:
– Ну если совсем нет евреев…
– Совсем. Идите домой. Ничего не надо.
– И Сима такой хороший мальчик…
Мне еле удалось вытолкать Фиру из дома. Стало жаль ее. Хороший мальчик. Знала бы она… Нет, не он был зачинщиком, не он. Но это не уменьшало его вину.
Сейчас, когда жизнь позади, я в чем-то понимаю их, тех матерей. Сама стала матерью, многое пережила. В те дни Фишманы, Чугуны и Лобановские спасали свои семьи. Конечно, я же могла разрушить жизнь их мальчикам. Их светлое будущее, уже вымечтанное, нарисованное в воображении родителями, рушилось. И это было главным. Они не задумывались о том, что именно сделали их прекрасные сыновья, надежда рода. Матери думали только о том, чтобы не было последствий. И думаю, это не только их вина: они все были измученными непосильным трудом, не слишком религиозными (советская власть добралась и сюда), им было не до размышлений о добре и зле и о морали. Животный, материнский инстинкт двигал ими.
Я хотела, чтобы все побыстрее забылось, закончилось. Но с ужасом ожидала прихода Лобановской и в то же время надеялась, что она не придет. Владек наврет с три короба – и дело с концом. Им всем были невыгодны эти разговоры. Но все оказалось гораздо хуже.
Прошло два дня. Время тянулось мучительно долго. Я не могла ничего делать – лежала на кровати и, глядя в потолок, думала, думала. Винила себя, конечно. Было ощущение, что жизнь моя снова провалилась куда-то в пропасть и что на этот раз мне оттуда уже не выбраться. И не было уже наивной надежды, что я все объясню – и справедливость восторжествует. Все уже слишком запуталось. Да и кому было объяснять? Я перестала верить, что вот приедет папка и все станет как прежде. Уже не станет. Я смирилась. Перестала ждать. Можно сказать, «поплыла по течению». Даже возвращения с работы тетки стали приносить мне радость – мне было тягостно с самой собой.
Чтобы хоть как-то отвлечься и помочь тетке, я постирала и вышла во двор вывесить белье. Возле дома затормозил грузовик, из кабины неспешно вылез Вацлав Лобановский – отец Владека. Он работал водителем в колхозе. Издалека увидел меня – и я почувствовала, что не могу бежать, не могу сдвинуться с места.
Про Вацлава говорили, что на Беломорканале он много людей убил. А Роза рассказывала, что он страшно Владека вожжами избивал, за женой своей с топором гонялся. Рыжий такой, глаза рыбьи, бесцветные… Вот в кого пошел Владек. От старшего Лобановского издали веяло опасностью, он был как дикий зверь перед прыжком. И я почувствовала себя его будущей добычей. Он медленно приблизился ко мне и закурил – руки у него были сильно обмороженные, не хватало нескольких пальцев. Оценивающе осмотрел меня, как облапал, и начал без предисловий. Говорил тихо, уверенно:
– Говорить мне с тобой, курва, нечего. Так тебе и надо. Хвостом крутить. А в милицию пойдешь – на нож. Понятно объясняю?
Я кивнула. От страха говорить не могла. Я понимала, что это «на нож» он может сделать со мной прямо сейчас, и никто ему не помешает – он не шутил.
– Понятно или нет?
– Д-да… – еле выдавила я.
– Ну и хорошо, – сказал он. – И нечего из себя целку строить. Все про тебя уже известно. И про этого женатого, и про твои шашни. Дурочка твоя белобрысая, дочка профессорская, все рассказала, даже ничего делать не пришлось. – Увидев мое удивление, он усмехнулся: – А ты что думала? И в Москве у меня дружки найдутся. Меньше надо было языком молоть, и про улицу, и про номер школы. – Он сказал это и ушел вразвалочку к своему грузовику.
Так мне стало понятно, что Владек узнал про Гумерова и откуда. Тата… Но я ее не винила. Если дружки Вацлава выглядели хоть вполовину как он… Я и сама испугалась тогда страшно. И не только за себя – за тетку. К счастью, на этом мои разговоры с родственниками троицы закончились. Так или иначе после того, как испуг от прихода Лобановского прошел, я испытала облегчение – не было уже того тягостного ожидания, что снова надо будет объясняться с кем-то. Что-то опять выслушивать. Я чувствовала, что Лобановский был последний, кто пришел ко мне. И больше плохих вестей уже не будет. Но не тут-то было.
К вечеру тетка вернулась смурная, села молча на лавке, как была, в грязных сапогах. Такого с ней еще не бывало. Я спросила:
– Что? Алеся Ахремовна?
Тетка вдруг заголосила:
– Людзи гаворать… что ты… ой… что в Москве… Что за мушшыну жанатага тебя сюды… А еще что ты сама слух распустила, про парней гэтих, а ничога не было. – Тетка рыдала и не могла остановиться. Все было понятно.
Не только я пострадала от своей глупости, но и тетка. И это было еще обиднее – она была совсем ни при
