Колонна и горизонты - Радоня Вешович

суда приводился в исполнение. И хотя все знали о страшных злодеяниях усташей, все равно испытывали при этом огромную душевную тяжесть.

С самого начала восстания каждый пленный итальянский или немецкий солдат и офицер переставал быть для нас врагом, если бросал оружие и сдавался в плен. Но здесь, в Ливно, мы впервые столкнулись с такими преступлениями, которые трудно вообразить. Страшно было сознавать, что это сделали люди, тем более братья по крови, говорящие на одном языке, выросшие на одной земле…

Вечером, когда полевой суд вынес приговоры, кто-то из штаба передал Михайло Недовичу усташа, одного из участников злодейств в селах Голинево и Цебари, и приказал немедленно отвести пленного к месту казни.

На следующий день Михайло сам рассказал мне об этом тяжелом случае. С первых же шагов начались его терзания. Усташ, понимая, что судьба его теперь всецело в руках Михайлы, вдруг свернул в монастырский сад и залился слезами. Причитая, он говорил, что знает, куда его ведут, и что у него дома останутся сиротами двое маленьких детей и жена.

— Молчи! — приказал ему Михайло. — Я-то уж знаю, что такое преступление усташей. Наш суд вынес справедливый приговор.

Михайле было все предельно ясно, но какая-то тревога закрадывалась в сердце. Он даже попытался утешить усташа и начал сочинять истории о знаменитом крайнском командире, который якобы говорит последнее слово, если штабы не могут в чем-либо достичь общего согласия.

А усташ торопился, старался как можно дальше оторваться от Михайлы и тащил его неизвестно куда.

«Какой же я боец, если так быстро забыл о том, что слышал в Вуковском и своими глазами видел у Купреса?» — упрекал себя Михайло, но это не помогало. Вопли усташа разрывали ему сердце, и Михайло уже видел в нем не зверя, который вырезал десятки семей, а несчастного человека, охваченного тревогой за своих близких.

Пытаясь выйти из создавшегося положения, Михайло пришел к мысли предоставить дело случаю. Он подумал: «Пущу-ка я усташа. Пусть отбежит подальше. Если в темноте пуля настигнет его, значит, такая его судьба». Усташ быстро удалялся между деревьями. Слышался лишь топот его ног. Вдали уже виднелся просвет: там кончался сад и, как на выходе из темного коридора, по лугам разливался слабый дневной свет. Михайло выстрелил наугад, желая скорее промахнуться, чем попасть. Когда к нему после выстрела вернулись слух и зрение, он услышал из темного сада душераздирающие крики. Усташ умолял Михайло подойти и прикончить его. Михайло вдруг сорвался с места и побежал от этого голоса назад, к монастырю. Губы его пересохли. Он дрожал как в лихорадке. За монастырем, рядом с нагромождением каких-то предметов, по-видимому камней, Михайло увидел свет, но сначала подумал, что это ему привиделось. Вспомнились слова матери: «Если тебя что испугает, не беги прочь, а иди прямо на предмет страха и спокойно разберись во всем». Подойдя ближе, он увидел горевшую свечу, которая была установлена в углублении камня. Пламя свечи колебалось, но Михайло узнал Драгутина Лутоваца, хотя лицо его почти скрывалось за облаком табачного дыма. Драгутин лежал на животе возле пулемета и кучи стреляных гильз и кого-то ждал.

— Откуда ты? — спросил Драгутин.

Михайло дрожащей рукой указал в темноту и рассказал о том, что произошло в саду.

— Подожди, размазня, вылечу я тебя от твоей овечьей болезни. Как узнаешь, по ком ты стрелял, и у тебя это мигом пройдет.

Они прислушались к треску сухих веток в саду. Группа бойцов привела еще четверых пленников: двое из них были в гражданской одежде, а двое других — в форме домобранских офицеров. Михайло вспомнил, что во время боя за Ливно эти офицеры угрожали расстрелять каждого, кто вздумает сдаться партизанам. Драгутин поднялся и со свечой в руке подошел к пленным. Пламя свечи осветило возвышение, показавшееся Михайлу нагромождением камней, и только теперь он понял, что это были не камни, а трупы расстрелянных усташей.

Драгутин начал допрос своеобразно. Прежде всего сказал, что те из усташей, на совести которых не больше пятидесяти убитых, получат прощение, поскольку это, видимо, результат заблуждения в условиях военного времени. Обрадованный таким заявлением, коренастый усташ в гражданской одежде сразу же признался, что он убил пятьдесят семь человек, и, чтобы доказать, насколько это невинно, добавил, указывая пальцем на другого усташа, также в гражданской одежде, но все время молчавшего, что «этот его родственник убил больше ста».

— Это значит — сто пятьдесят? — допытывался Драгутин.

— Нет, меньше, — ответил ранее молчавший усташ, — всего сто двенадцать.

Один из домобранских офицеров оказался просто переодетым усташом, которого послали в домобранский штаб с целью повысить его боеспособность. Он открыто досадовал, что, находясь в блиндаже, так мало уничтожил партизан.

— Послушайте, господин, — повторял коренастый усташ, — они не разрешали нам слушать вашу радиостанцию, а в наших газетах — сплошная ложь!

После этого разговора сомнения Михайлы исчезли бесследно, но теперь он испытывал угрызения совести, раскаяние в том, что проявил такую непозволительную снисходительность в отношении «своего» усташа. Эту мимолетную слабость он расценивал не иначе, как союз с преступником. Подстегиваемый этой мыслью, Михайло побежал, чтобы прикончить усташа, но того и след простыл. Михайло очень переживал и даже сказал мне, что на первом же партийном собрании попросит коммунистов наложить на него самое строгое взыскание.

С большим трудом мне удалось убедить Михайлу, что тому усташу никогда в жизни больше не захочется вернуться к своим черным делам.

Позже в селах ливненского района распространились рассказы чудом уцелевших жителей — тех, кому удалось выползти из горы трупов. Эти рассказы доходили до бойцов бригады и вызывали у них лютую ненависть к врагу. Михайло окончательно излечился от своей «болезни», когда своими глазами увидел яму, куда усташи сбросили новорожденных детей, которых они во многих селах отобрали у матерей и привезли сюда на воловьих упряжках.

Бесконечны просторы опустошенной ливненской земли, на которой виднеются лишь серые голые камни, а кое-где поблекшая зелень. Возле каменных домов сидели люди, истощенные долгими молитвами и голодом, с татуировками в виде крестов на лицах. Невеселая картина. Глубоко задумался Сава Машкович, затем тяжело вздохнул и мрачно заметил:

— Привези сюда хоть вагон крестов, икон, библий или книжек — все равно ничего не изменишь. Пока не улучшишь мир, пока не сделаешь это поле плодородным, не надейся, что увидишь здесь лучших