Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

встретила испуганная, растерянная фрау Зукер. Глаза ее опухли от слез. Под левым глазом синел кровоподтек.

—Боже мой, Вилли! Боже мой! — горячим шепотом за- причитала она, заламывая руки. — Они забрали нашу девочку! Двое! В черных плащах! Я говорила им, я умоляла! Они вырвали ее у меня! Вилли, вы же работаете в полиции! Зачем она им? Она ведь ребенок, Вилли! У девочки и без того травма, она только начала приходить в себя! Я ничего не понимаю, при чем тут маленький ребенок? Боже мой! Боже мой! Сейчас я оденусь. Надо куда-то бежать, жаловаться!

Она расплакалась. Своей широкой ладонью Гесслиц пригладил растрепавшиеся волосы старой женщины, провел ею по ее щеке. Он ничего не сказал. На него страшно было смотреть.

Он спустился вниз, вышел на улицу. Он сразу подумал, что это может быть Шлихт, как только увидел в темноте скособоченную фигуру в полупальто.

Гесслиц подошел к нему. Вблизи можно было разглядеть его лицо — лицо завсегдатая пивной норы. Шлихт повернул похожую на картофелину голову и ухмыльнулся:

—Что, инспектор, потеряли кого или так, подышать свежим воздухом?

—Где девочка? — хрипло спросил Гесслиц.

—Девочка? Где девочка? — кривляясь, повторил Шлихт. — Какая вам разница? Это не ваш ребенок. Вы ее присвоили, украли. Рейх позаботится о ней. Может, отдаст в «Лебенсборн», но там, говорят, переполнено. А может, отправит в лагерь. Сейчас есть такие — для детишек. Мы же не знаем, что это за девочка. А вдруг она не арийка? Или того хуже — еврейка? Там есть специалисты, они разберутся.

—Шольц? — спросил Гесслиц.

—Мой вам совет, криминальрат: будьте разумны. Вам надо прислушаться к мнению начальства.

—Шольц, — констатировал Гесслиц и после небольшой паузы сказал: — Тогда передайте ему, что я согласен.

Он пошел к подъезду, но неожиданно остановился, почесал в затылке, сокрушенно выдохнул, затем, хромая, вернулся назад и мощным рывком впечатал свой кованый сапог Шлихту в пах. Со сдавленным визгом тот повалился на землю. Гесслиц схватил его за ворот, дотащил до «мерседеса», который включил фары, и швырнул скрючившееся тело на капот. Из машины наполовину вылез водитель, правая рука была за пазухой.

—Вот, — рявкнул Гесслиц, — передай это штурмбаннфюреру Шольцу! Скажешь — в довесок!

Берлин, Веддинг, Тегелерштрассе,

26 января

– Восемьдесят четыре-тринадцать-двадцать три.

— Слушаю вас.

- Шольца, пожалуйста.

—Одну минуту.

—Здесь Шольц.

—Вы просили позвонить.

—Да. Я понял.

—Слушаю.

—Сегодня. В семнадцать. Веддинг, Тегелерштрассе. Картонная фабрика Хэнеля. Не опаздывайте. Жду не дольше десяти минут.

Правда была в том, что Хартмана разыскивали — и разыскивали пристрастно. Предполагалось, что он будет в форме майора. Но это только предполагалось. Его фотографией были обклеены все станции подземки, она присутствовала в планшетах каждого уличного патруля — обнадеживало лишь то, что фото было давнее: с тех пор он все-таки изменился, да и усы предусмотрительно сбрил. Чтобы исказить внешность еще больше или хотя бы сбить проверяющих с толку, на голову ему наложили бинтовую повязку, прикрывавшую левый глаз. Дальвиг внес в зольдбух запись о пребывании в лазарете, на данный момент ликвидированном в ходе наступления русских, а также соорудил поддельные номера на БМВ своего агента Клоса, служившего в гаражном хозяйстве Потсдама, соответствующие автопарку ОКХ — «ССWH-1853766». По мере надобности Клос выступал в качестве водителя оберстлейтенанта Зигфрида Любке, в образе которого и действовал Хартман.

Пару раз его проверили, но он не вышел из автомобиля, а патрульные не решились вытаскивать наружу подполковника, к тому же из ОКХ и очевидно раненого. И еще однажды внимание патруля от него отвлекла дорожная авария: в тот момент, когда трое военных с аксельбантами, указывающими на принадлежность к Армейской патрульной службе, уже направились к нему с явным намерением проверить документы, чей-то зазевавшийся «хорьх» протаранил военный «магирус» с солдатами, одновременно зацепив бампером детскую коляску. Все бросились помогать пострадавшим, и до Хартмана дела уже не было.

В принципе «раствориться» в Берлине было довольно просто — если не попадать в поле зрения полиции. Город производил впечатление разворошенного муравейника: снующие во все стороны воинские подразделения; французы, хорваты, итальянцы, датчане со своим оружием и техникой; беженцы, волокущие за собой спасенные пожитки; мертвые очереди за продуктами, производящие впечатление безнадежности; потерянно бредущие куда-то старики; черная масса военнопленных и рабочих с оккупированных территорий на руинах отмеченных налетами союзной авиации кварталов; нескончаемый топот сапог по лоснящимся мостовым, смешанный с ревом военной техники, перемалывающей асфальт в обледенелую крошку. Неразбериха объяснялась не столько страхом из-за фатальных провалов на фронте, сколько нарастающей разбалансировкой общего управления, когда поток противоречащих друг другу приказов и директив, конфликты вокруг приоритетов в срочности того или иного решения то и дело вгоняли в ступор исполнителей на всех уровнях — и все равно поспеть за событиями не получалось. В тяжелые времена самым негативным образом сказалось вечное проклятье немцев — разросшийся бюрократический аппарат. На каждый сделанный шаг по-прежнему требовалась куча согласований; мелочная опека государственными и политическими органами всех сторон жизни, включая военную, привела к массе ошибочных решений, которые никто не посмел оспорить, в то время как русские и американцы на период войны предельно упростили систему управления хозяйственной жизнью. У берлинского обер-бургомистра Штега руки опускались оттого, что на каждый чих — будь то эвакуация, промпроизводство или ремонт канализационных труб — требовалось получать разрешение гауляйтера Геббельса, для которого, кроме мер по организации обороны города, важных дел в Берлине, похоже, не существовало. Всегда покорный воле партийных бонз, Людвиг Штег готов был «задушить обезьяну», но запала хватало лишь на то, чтобы истощаться в ночных проклятиях по адресу «колченогой дыры в заднице» за бутылкой штайнхагера.

Хартмана удивило, что Шольц назначил встречу в Веддинге — районе, примыкающем к традиционно неблагополучной северной части города Норден, где можно было не только расстаться с бумажником, но и получить в челюсть. Дома здесь казались более серыми и обшарпанными, чем в других районах города, улицы словно пропитались грязными ароматами старых тюфяков и копотью печных труб. Как ни странно, Норден пострадал от бомбежек в наименьшей степени, несмотря на то, что здесь размещались многие заводы, причем некоторые, несмотря на бесконечные перебои в снабжении электроэнергией, кое-как работали до сих пор.

В сгущающихся сумерках Клос вел машину, не включая фары. Люди были похожи на тени, усугубляя атмосферу мрачности, они заныривали в черные дыры пивных, чтобы там пропустить кружку пива или рюмку дрянного коньяка. Проезжая мимо круглого прудика,