Политические сочинения. Том II. Социальная статика - Герберт Спенсер

зубов? Если он не должен этого делать, то почему? «Сознание безопасности» разрушено в подобном субъекте резким обличением какого-нибудь горячего патриота; он желает, чтобы его страх был успокоен подавлением, по его мнению, опасной гласности; на основании сделанного выше положения его желание должно быть исполнено. На таком основании всякая агитация должна быть потушена, потому что, наверное, найдутся люди, и даже не в малом числе, для которых каждое обсуждение какого бы то ни было общественного вопроса есть источник страха; ему стоит появиться, и они начнут предсказывать всякого рода бедствия, какие должны произойти от его дальнейшего развития. Старые бабы того и другого пола почувствовали великий страх от ужасных предсказаний «Standard» и великое горе от плаксивых сетований «Herald», и в них возникло страстное желание положить конец пропаганде свободной торговли; если бы обратить надлежащее внимание на их «сознание безопасности», то желание это должно было бы исполниться. Религиозные причины, порождающие политическую неспособность, должны были бы сохраняться до сего времени, на подобном же основании предложение отменить эти ограничения навело крайний ужас на целую слабодушную толпу. Появились пророчества, что возвратятся времена, когда католики преследовали еретиков; все ужасы, рассказанные в «Книге мучеников»[36], были выставлены вновь напоказ; эпидемический страх расслаблял людей тысячами. Легковерные прислушивались с поднятыми к небу глазами и с открытым ртом к ужасным басням, и на сцену являлся кто-нибудь вроде вновь испеченного Тита Отса. Слушатели получали видения, в которых им представлялись огни и костры; каждому представлялось, что он уже в Смитсфильде с позорным столбом за спиной и с зажженным факелом у ног: ему снилось, что он в застенке инквизиции, и он просыпался покрытый холодным потом, чтобы убедиться, что писк мыши принял за визг придавливающего винта. Тут, безо всякого сомнения, был случай самой плачевной утраты «сознания безопасности», а следовательно, власти должны были остановить агитацию в пользу эмансипации католиков, они должны были зажать рот всем ее защитникам, наложить оковы на ее прессу и мешать ее митингам.

Бесполезно разъяснять, что все это были преувеличения, что нельзя было обращать внимание на страх нервозных и слабосильных субъектов или бессмысленных ханжей. Если не следовало обращать внимание на страх сотен, то почему нужно поддаваться тысячам? Если мы можем спокойно глядеть на трепет тысяч, то почему следует уступить десяткам тысяч? Где нужно провести границу? Где отыскать требуемый регулятор? Кто скажет нам, когда сознание отсутствия безопасности распространилось достаточно, чтобы на него можно было обратить внимание? Можно ли его принимать в соображение, если в нем участвует большинство? Кто в этом случае решит, что страх действительно овладел большинством? Может быть, скажут, что необходимо, чтобы страх был основательный. Прекрасно, но кто определит, основателен он или нет? Где папа, который постановит в этом случае свое безошибочное решение? Те, которые находят в «сознании безопасности» границу для свободы речи, пусть сначала ответят на все эти вопросы.

§ 4. Что касается до нападок на государственную деятельность, которые составляют по закону оскорбление, потому что они возбуждают презрение к правительству, то в подобном оскорблении могут обвиняться все партии, начиная от оратора-чартиста[37] и до коновода оппозиции, и «Times» со своими насмешками над жалкими результатами «великого годового трезвона», и веселый шутник из журнальной братии, который забавляется над эксцентричностями гибкого экс-канцлера. Единственный вопрос, который можно сделать по отношению к этим нападкам: заслужены ли они? Справедливо ли то, что в них высказывается? Моралист должен определить их границу там, где может быть доказано, что основной закон нарушен, что нападки не заключают в себе истины, что те, на которых нападали, очернены. Но если будет доказано, что они в существе верны, то на каком основании можно защищать их запрещение? То, что действительно достойно презрения, должно быть выставлено на позор, поэтому и обвинение в неприличных поступках должно пользоваться полной публичностью. Рассуждать иначе – значит разделять положение Макиавелли, по мнению которого законодательство правильно поступало, если оно прибегало к обману, если оно было организованным притворством, нужно полагать, что для народа необходимо быть обманутым, что ему нужно представлять призрак добродетели там, где ее не существует в действительности, что общественное мнение должно быть скорее вводимо в заблуждение, чем направляемо на путь истины, что для народа хорошо, если он верит лжи.

§ 5. Может быть, весьма опасно поставить больного в положение годного для крепкого здоровья. Для страдающего несварением желудка куриный бульон может быть во всех отношениях полезнее более существенной пищи. Тот, кто страдает припадками гриппа, хорошо сделает, если он будет избегать бурного северо-западного ветра или даже слабого южного ветра. Но нужно быть более чем простоватым, чтобы из таких фактов заключить, что питательная пища и свежий воздух – дурные вещи. Тот, кто припишет в этом случае дурное влияние пище и воздуху, а не болезненному состоянию, тот покажет еще весьма незрелые понятия о причинности.

Точно так же незрелы идеи тех, которые заключают о неудобствах неограниченной свободы речи из того, что она в известных состояниях общества производит плачевные результаты. Все зло, происходящее в этих случаях от неограниченного выражения мнений, должно быть отнесено к ненормальному состоянию политического тела, а не к свободе речи. При здоровом социальном устройстве и при довольстве, которое от этого происходит, нечего опасаться даже самого неограниченного выражения чувств и мыслей. С другой стороны, если существует всеобщее неудовольствие, то, конечно, можно бояться подвергать печальные стороны государственной жизни холодному дуновению критики, и от этого могут произойти опасные симптомы, но что же из этого? Какой-нибудь Луи-Филипп, или генерал Кавеньяк, или Луи Наполеон могут найти в растленном и анархическом состоянии вещей извинение для шпионства, цензуры и воспрещения публичных собраний. Но что же из этого? Если какой-нибудь народ не может быть управляем на основании принципов чистой справедливости, то тем хуже для этого народа. Несмотря на это, принципы останутся верными. Выше (с. 41) уже было объяснено, что несоответствие между совершенным законом и несовершенным человеком неизбежно. Если для какого-нибудь народа произойдет зло от немедленного и полного признания закона равной свободы как по отношению к речи, так и по отношению к действиям, то зло это будет указывать на недостаточное приспособление этого народа к социальной жизни и вовсе не может служить доказательством недостаточности самого закона.

XV

Дальнейшие права

Если бы того требовали обстоятельства, то к этому изложению можно было бы прибавить еще много других глав подобного же содержания. Если бы это писалось во Франции, то нужно было бы из закона о равной