Нерон. Безумие и реальность - Александр Бэтц

20 сенаторов и всадников. Лишь немногим из них удалось отделаться ссылкой, и малая часть была оправдана[588].

Хотя 55 год был связан с обвинением Агриппины, и в этом деле Сенека и Бурр советовали проявлять такт, казалось, что Нерон будет вершить правосудие не так предвзято, как его предшественник. Об этом он заявил в своей речи при вступлении на престол и, казалось, сдержал слово. Панегирик Кальпурния Сицилийского, посвященный началу правления Нерона, также славит возвращение закона и порядка[589].

Агриппина же, напротив, шла по нисходящей, на которой она оказалась после смерти Британника. Нерон не доверял своей матери так, как раньше, и перестал обращать внимание на ее политические советы. С весны 55 года Агриппина в политическом плане находилась в тени. Больше всего этому радовались Бурр и Сенека. Они с самого начала находили влияние Агриппины обременительным, но никогда бы не посоветовали просто устранить правнучку Августа. В понимании двух главных советников императора было что-то весьма отрадное в том, что Нерон повзрослел и отдалился от своей матери.

О милосердии правителя

Менее приятным оказалось то, что Нерон за довольно короткое время развил в себе исключительный инстинкт сохранения власти. Хотя до сих пор никаких конфликтов с сенатом у него не было, и на молодого императора по-прежнему возлагались большие надежды, но вероломные убийства членов семьи все-таки относились к разряду политических убийств. Все такого рода вещи должны уйти в прошлое и ассоциироваться лишь с Клавдием, Калигулой, Тиберием и, пожалуй, даже Августом. Сенека четко и ясно изложил это устами Нерона в его первых выступлениях в сенате. Тогда лейтмотив звучал так: у всех предыдущих императоров руки были по локоть в крови, а затем появился Нерон. И что же в итоге? Братоубийство и едва не случившееся убийство матери.

Сенека по-особому подошел к этой проблеме. Он написал текст, мало чем отличающийся по содержанию от классического «княжеского зерцала», чтобы показать Нерону, своему теперь уже всемогущему воспитаннику, добродетель clementia, милосердие, – и побудить его стремиться к ней. Сенека завершил «О милосердии» в конце 55 года, адресуя послание в форме диалога непосредственно Нерону. В тексте есть любопытные мысли: что нужно правителю, чтобы использовать свою власть для всеобщего блага? Император и государство связаны, как душа и тело: когда император благотворит своим подданным, он благотворит и себе[590]. Добрые поступки приятно совершать каждому, но особенно тому, кто, в силу своей всеобъемлющей власти, не имеет для этого каких-то внешних причин. И вдобавок ко всему errare humanum est – человеку свойственно ошибаться: если бы всех римлян наказали за их проступки, большие и малые, Город быстро бы опустел и остался без граждан. Поскольку над ним стоят только боги, император должен представить себе: хотел бы он, чтобы Юпитер тотчас же метнул в него молнию, стоило ему хоть раз ошибиться?[591] Вновь появляется Август, которого Сенека дважды приводит в пример: с одной стороны, он суровый, жестокий и беспощадный на пути к власти, то есть заметно уступает, казалось бы, кроткому от рождения Нерону, с другой – он, как правитель, исполнен доброты и милосердия, а следовательно, являет собой в глазах молодого властителя прекрасный образец для подражания.

Добрые слова, добрые дела, уступчивость, внимательность и дальновидность в выводах и суждениях: в трактате «О милосердии» Сенека дает Нерону ориентиры для того, чтобы стать заботливым и внимательным правителем. О том, что clementia в то же время принесет императору менее бескорыстную политическую выгоду, написано между строк[592]. И еще кое-что: произведение дает замечательное представление об истинной расстановке сил. Принцепс, описанный Сенекой, далек от того, чтобы вписаться в конституционные рамки республики. Ориентирами являются боги, а не сенаторы: император предстает перед читателем как абсолютный монарх, который в конечном счете обязан только своей добродетели, но в то же время явно привержен ей[593].

За сочинением Сенеки «О милосердии» стоял не только замысел внушить Нерону стоические идеи филантропии. Необходимо было также показать обеспокоенным коллегам-сенаторам, что наставник Сенека все еще контролирует своего ученика и продолжает давать ему советы – или, по крайней мере, изо всех сил старается это делать[594]. Сенека уже не был так популярен в глазах общественности, как год назад, после того как Нерон щедро одарил его, Бурра и других amici[595] после смерти Британника: они получили городские особняки и загородные резиденции, пишет Тацит. Далее он говорит, что у некоторых создалось впечатление, будто банда преступников поделила добычу. Однако Тацит также предполагает, что Нерон, возможно, всего лишь из чувства вины надеялся привлечь советников на свою сторону, проявив исключительную щедрость[596].

Так или иначе, Сенека оказался в затруднительном положении. От императорского подарка отказаться нелегко, но философу-моралисту Сенеке, безусловно, было не так просто принять его, как какому-нибудь вольноотпущеннику, пользовавшемуся благосклонностью Нерона. В этой связи Сенека, написав трактат «О милосердии», также стремился улучшить свою слегка подмоченную репутацию.

Неизвестно, как Нерон отреагировал на это послание. Благодаря всестороннему литературному образованию и обмену мнениями с Сенекой на протяжении шести лет он, несомненно, легко ориентировался в текстах, мог без труда распознать многочисленные отсылки к Саллюстию, Горацию и Вергилию или к политической философии Цицерона. Модель абсолютной власти, которую Сенека формирует в сочетании с идеями стоиков, вероятно, не ускользнула от внимания Нерона и привела его к определенным выводам[597]. Поскольку Нерон в целом очень хорошо «вписывается» в трактат – произведение местами скорее хвалебное, чем поучительное, – отношения между ним и Сенекой в результате не пострадали. Однако Нерон не особо стремился следовать по пути, намеченному Сенекой, по крайней мере, до того, как он опробует хотя бы несколько окольных путей.

Римские ночи

Те, кто хотел позволить себе немного излишеств, направлялись в Субуру. В районе между Квириналом, Циспием, Виминалом и Эсквилином день и ночь бурлила жизнь. Здесь было все: мрачные бордели, дешевые таверны с плохим вином и игральными костями, а также насилие, если этого желала душа.

Улицы Рима в период ранней империи были безопаснее, чем в неспокойные годы поздней республики. Со времен Августа около 5000 человек, в основном ответственные за тушение пожаров vigiles и люди из cohortes urbanae, патрулировали столичные улицы, чтобы ловить с поличным взломщиков, грабителей, головорезов и насильников. Однако о полиции в современном понимании речи не идет[598]. Уличное освещение практически отсутствовало, прохожие особо не слонялись: ночные прогулки по некоторым отдаленным и бедным кварталам превращались в опасную авантюру, особенно для фланеров, уже не совсем трезвых.

Точек соприкосновения между этим миром и миром императорского двора не предусматривалось. При Нероне ситуация