Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

конечно, Стругацких. В те времена поразил меня, однако, только «Солярис» – силой фантазии автора в изображении неведомого инопланетного разума и нестандартным подходом к проблеме Контакта (установлением связи с человечеством не через разум, а через подсознание). Кстати, триумфально шествующий ныне по миру жанр фэнтези до сих пор мне совершенно чужд. Многотомная Поттериана кажется до примитива наивной; из любопытства удалось одолеть пару томов – не больше, хотя известное обаяние текста я почувствовала. Даже Толкин, с его «Властелином колец», оставил равнодушной, не говоря уже о «Борьбе престолов» и прочем. Может быть, грядет возвращение человечества к сказке, на новом ее уровне? Или сказывается усталость от восприятия развернутых словесных массивов, требующих непосильной для большинства работы воображения: ведь рядом, только руку протяни, готовая экранная картинка? Трудно сказать…

Вернусь к братьям Стругацким. Первым произведением, которое меня поразило – да что там поразило, сразило наповал! – был «Пикник на обочине» (1972), и я до сих пор считаю его лучшей их вещью. В ней нет переусложненности фантастическими деталями, она легко читается, и вместе с тем наличествуют замечательно емкие символы: Вторжение, Зона, Сталкер. Недаром два последних термина вошли в активный словарный запас нашего общества. Я пишу эти строки в «ковидном» 2020-м, в разгар пандемии коронавируса, и когда мне или сыну приходится из своей уютной квартирки в загородном поселке выбираться в магазины, то эти вылазки сопровождаются шутливыми «Ну, я в Зону!» или «Сталкер, вымой руки!».

Именно в этой повести Стругацкие мужественно решились на развенчание мифа о Человеке, который сами же активно формировали и поддерживали в прежних произведениях (чего стоит трогательный роман «Полдень. XXII век (Возвращение)») и который был так важен для советского официоза. И развенчание осуществляется не столько на логическом, рациональном, сколько на интуитивно-эмоциональном уровне: именно поэтому оно так действует на читателя и заставляет его надолго задуматься.

Позже были «Жук в муравейнике» (1980), «Волны гасят ветер» (1986), «Улитка на склоне» (1988) и многое другое (называю самое запомнившееся). Но в этих вещах не оказалось такого объемного, живого и обаятельного характера, как Рэдрик Шухарт, такой великолепной прописанности и отделанности, такой гармоничной композиции. И такой дивной концовки, которую я мысленно не устаю повторять:

…Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он [Рэдрик Шухарт] прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару. Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, – ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов: “СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!”»

Простая мысль о том, что все идеологии преходящи и временны, а незыблемы лишь вечные гуманистические ценности, и в очень небольшом количестве, выражена здесь отчетливо, ясно, с библейской силой.

В 1970-е одна за другой появляются повести Валентина Распутина. Интересно, что я потянулась к его страницам из-за того, что Распутина активно читали и обсуждали на родине моего отца, в городке моего детства – в Ветлуге. Красивейший город на крутом берегу одноименной реки, с сохранившимся собором и купеческими постройками гостиного двора, сегодня умирает на глазах. Осталось всего 8500 жителей (в советское время цифра устойчиво стояла около 10 000), и те в основном пенсионеры. В окружающих город кольцом лесах, как грибы, выросли лесопилки, на которых хищническим вахтовым методом работают приезжие. Все мои тамошние племянники, получив образование, разъехались по крупным городам. Живая история города пульсирует в мемуарах моего деда, Василия Никифоровича (он успел их закончить), а также в моих детских впечатлениях. Сердце сжимается при каждом новом приезде в те места. Утешает иногда, что я достаточно рано показала этот город сыну – привезла его сюда совсем мальчишкой, и он сразу влюбился в реку, набережную, главную улицу, леса…

Словом, Распутин пришел ко мне «через Ветлугу». Такие вещи, как «Деньги для Марии» (1967) и «Последний срок» (1970), привлекли сатирической и трагической точностью деталей, печальным юмором, сочностью письма. Однако в мощном симфоническом звучании повестей «Живи и помни» (1974) и «Прощание с Матерой» (1976) уже почудилось что-то чрезмерно надрывное и слишком высокопарное.

Вообще наша «деревенская проза» представляется мне литературой не совсем естественной, выполненной сорванным голосом. «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?..» Этой прозе не хватает общедоступной, общечеловеческой струны. Вряд ли ее будут перечитывать. И дело вовсе не в чуждости деревенского быта городскому жителю – скажем, В. Быкову этот самый дотошно выписанный быт не мешает.

Короче, от Распутина, при всей прекрасно осознаваемой мощи его таланта, я отошла. Ну не задевают меня такие вещи, как «Пожар» (1985)! И выросшая до неприличия в последние его годы ретроградность, как и у Бондарева, сопутствовала оскудению таланта.

Гораздо больше удовольствия доставлял Владимир Солоухин. При моем «лесном» детстве и никуда не девшейся страсти к сбору грибов, в «Третью охоту» (1967) я просто влюбилась. «Письма из Русского музея» (1967) и «Черные доски» (1968) тоже зачитывались до дыр и оказались ощутимым толчком для зарождения активного и ставшего пожизненным увлечения живописью. Восхитил рассказ «Похороны Степаниды Ивановны» («Новый мир», 1987), заклеймивший бессмысленный и оскорбительный советский бюрократизм, помноженный вдобавок на дефицит всего и вся. Рассказ безумно понравился и моему отцу; помню, как он с горестной иронией, уже пережив похороны жены, моей мамы, цитировал:

…Венки мне без надобности. Ишь чего захотели, венков! Нет, мне бы самое простое, будничное – мне бы гроб из досок. И есть надежда, что я его сегодня куплю. Это ли не великая удача?! Мать умерла? Скорбь и горе? Горький комок со вчерашнего дня? Тихий, достойный разговор, соответствующий обстоятельствам? О нет, нет! Но радуйся, радуйся и ликуй, черт