Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

звенит в тебе, дрожит и бьется,И чувства исчезают,И кажется тебе, что вся ты исчезаешьИ никнешь,И все вокруг куда-то никнет в ночь,И в глубоко своем, особом ощущеньеТы вдруг охватываешь мир, тогда…Тогда приходит к человеку смерть.

Пандора.

Отец, умрем!

Прометей.

Нет, час еще не пробил [6].

Это достаточно редкое для русского писателя отношение к смерти стало для меня утешительным глотком свежей воды.

А «Рассказ о зеленой лошади» до сих пор восхищает живописной точностью изображения околонаучной жизни. Помню, с каким наслаждением и живым юмором мама читала вслух за одним из семейных ужинов:

…С тех пор не проходило съезда, не проходило заседания ученого общества, где бы не появлялась на трибуне маленькая фигурка пропагандиста зеленой лошади. Он был великолепен: скрестив руки на груди, стоял под бурей криков и смеха, ждал с насмешливой улыбкой три, пять, десять минут и начинал говорить о зеленой лошади. Постепенно стали появляться приверженцы его учения, – восторженные и непримиримые. Их становилось все больше. Теперь, когда их вождь появлялся на трибуне, смех, шум и возгласы негодования мешались с бурными аплодисментами.

По-прежнему спрашивали:

– Да видал ли кто когда-нибудь вашу зеленую лошадь?

Но теперь со всех концов зала раздавалось:

– Старо!

– Старо, старо!

– Придумали бы что-нибудь поновее!

Один за другим на трибуну всходили ораторы и громили заскорузлую отсталость жрецов официальной науки.

В городе стоит большое, красивое здание. На нем вывеска: «ИНСТИТУТ ЗЕЛЕНОЙ ЛОШАДИ».

Директором института состоит, конечно, он, инициатор всего дела. Под его руководством штат научных сотрудников с энтузиазмом работает над разрешением проблемы о зеленой лошади.

Несмотря на постоянно ухудшающийся слух, мне всегда было жгуче интересно общаться с людьми из самых разных социальных прослоек, лишь бы эти люди были мало-мальски расположены к общению. Обсуждалась, разумеется, и моя любимая «литературная» тематика. Сейчас, вспоминая долгие 1970-е и глухое начало 1980-х, я с радостным удивлением обнаруживаю, что самые яркие литературные впечатления этого времени примерно одинаковы у большинства советского среднего класса. Очень трудно обозначить этот последний одним словом: служащие? интеллигенция? образованный слой? Только не «образованщина», как презрительно и несправедливо заклеймил его Солженицын. Советское высшее образование, при всех его слишком хорошо известных догматических и обуживающих мир недостатках, приучало к систематической умственной деятельности, воспитывало уважение к интеллекту, к насыщенному и грамотному интеллектуальному продукту – роману, статье, стихотворению, монографии. Я сознательно не упоминаю другие виды искусства – пока речь не о них, хотя и их активное восприятие невозможно вне постоянного упражнения «воспринимающего аппарата». Да, большинству из нас не хватало независимости мышления, осознанной критичности мировоззрения, способности к самостоятельному анализу, но почва для появления и развития этих качеств вспахивалась и удобрялась…

Короче говоря, произведения, о которых далее пойдет речь, читали и помнят до сей поры почти все мои друзья и знакомые, а это достаточно широкий круг. При появлении очередной новинки о ней говорили и спорили – не так яростно и пылко, как в период оттепели, но неравнодушно и заинтересованно. Важно еще и то, что авторы появлявшихся незаурядных вещей прочно и надолго приковывали к себе читательское внимание, люди стремились прочесть все последующее.

Итак, любимцы 1970-х. Прежде всего это Юрий Трифонов. После «Отблеска костра» (1967), поразившего глубоким анализом трагедии поколения, совершившего революцию, и «Обмена» (1969), первой повести знаменитого «городского цикла», я жадно гонялась за каждой новой его вещью. И они не обманывали ожиданий – одна лучше и глубже другой: «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971), «Другая жизнь» (1973), «Нетерпение» (1973), гениальный «Дом на набережной» (1976), трагический «Старик» (1978) и, наконец, «Время и место» (1981).

Почему именно Трифонов прочно занял одно из первых мест в моем литературном иконостасе? По укоренившейся привычке долгих лет научной работы попытаюсь систематизировать свои ощущения и впечатления.

Не переставала поражать правда человеческих взаимоотношений и характеров. Русская классика избаловала своего читателя, приучив его к спокойному ожиданию неизменной глубокой честности художественного текста. Все мы помним горделивое восклицание Л. Толстого в «Севастопольских рассказах»:

Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда.

Но привычная известность толстовского афоризма затмевает невероятные усилия, которые должен приложить художник для добывания этой самой правды. К тому же широко пропагандируемые, иногда даже входившие в школьную программу произведения советской литературы слишком редко проникали в окружающую действительность до подлинной глубины. А вот у Трифонова она была, эта глубина. Помню, как моя подруга, безвременно похоронившая мужа, плакала над диалогом двух вдов – Ольги и Луизы из «Другой жизни», не находивших «инструмента» для измерения своей печали…

Очень дорожу четкостью трифоновских моральных оценок. Один из моих любимых современных критиков и эссеистов Д. Л. Быков, не сомневаясь в гениальной одаренности Юрия Валентиновича, считает его своеобразной реинкарнацией Чехова. Вот уж нет! Меня доныне отталкивает некое «медицинское» бесстрастие чеховских рассказов, отсутствие живого и активного эмоционально-этического отношения к хитросплетениям человеческих мотивов и поступков. Дело вовсе не в открытой дидактичности, а в подтексте, который, однако, для внимательного читателя у Трифонова вполне однозначен:

– Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел… – Вновь наступило молчание. С закрытыми глазами она шептала невнятицу: – Это было очень давно. И бывает всегда, каждый день, так что ты не удивляйся, Витя. И не сердись. Просто так незаметно…

(«Обмен»)

Мало кто так беспощадно показал неуклонно растущую атомизацию советского общества, как это сделал Трифонов. Все его городские повести кричат о трагической невозможности общего противостояния злу, о незаметной и непоправимой разобщенности сил добра, которая привела к сонной апатии социума. Трифоновский интерес к истории, к народовольцам и к первым революционным поколениям в немалой степени объясняется тем, что в прежней России это общее противостояние существовало. Если разобраться, название романа «Нетерпение» стало синонимом русского исторического процесса: после (и вследствие) отчетливого осознания отставания России от Европы и США лучшая часть народа неизбежно поддавалась яростному соблазну подхлестнуть измученно неторопливую русскую клячу. Конечно, к полному успеху это никогда еще не приводило. Тем не менее в воздухе появлялся озон. В сущности, остатками озона 1990-х я дышу до сегодняшнего дня.

Невероятная пристальность трифоновского зрения не позволяет ему безоглядно любить и оправдывать до конца даже лучших своих героев, даже людей творчества, к которым он явно питает слабость, – например, к Грише Реброву из «Долгого прощания», к Антипову из «Времени и места». Но то, что Трифонов самозабвенно любит жизнь, Россию, русскую культуру и историю, сомнению не подлежит. Он пишет о жизни не только как о совокупности способов удовлетворения важнейших человеческих потребностей, но и как о многожильном колеблющемся проводе, протянутом одновременно горизонтально (из прошлого в будущее и обратно) и вертикально – от земли к небу (и обратно!). Именно этим,