Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

на мой взгляд, объясняется популярность Юрия Валентиновича на Западе, где его читают и изучают едва ли не с большим тщанием и любовью, чем на родине. Не сомневаюсь, однако, что время его подлинной славы впереди.

Ну и, конечно, волшебная плотность композиции и письма. После многочисленных и многолетних перечитываний все больше убеждаюсь в том, что это первый великий русский прозаик эпохи, пришедшей после информационной революции. Разнонаправленная емкость ассоциаций, рождающихся при его чтении, дает максимальное эстетическое наслаждение читателю, испытывающему на себе ежедневные лавины всевозможных новостей – политических, научных, спортивных, бытовых, кулинарных, медицинских, автомобильных и прочая, прочая, прочая.

Кстати, вот показатель высшего качества трифоновской прозы: после прочтения каждого отдельного произведения очень трудно, практически невозможно сформулировать его идею, главную мысль, даже тему – при всей плотной сверхнасыщенности и тем не менее доступной понятности письма. Отсюда, наверно, и обидный примитивизм критических суждений и оценок.

Возвращаюсь к одному из диагнозов, которые Трифонов поставил позднесоветскому обществу: к его атомизации. В сущности, интереснейший процесс, то и дело вспыхивающий и затухающий повсюду на нашей планете. Казалось бы, примерно одинаковый и весьма скромный уровень жизни большинства городского населения СССР способствовал распространению и укреплению дружеских связей – люди меньше завидовали друг другу, значительно ниже был общий уровень бытовой озлобленности. Очень широко распространялись профессиональные связи (вспомним «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких), разнообразные кружки по интересам – я сама была активнейшим членом Всесоюзного добровольного общества любителей книги. Почему же возникло и чем дальше, тем больше крепло ощущение разъединенности? Все-таки здоровое общество должно объединяться чем-то большим и неподдельным – единство страны и народа не может обеспечиваться мелкотравчатым лозунгом «Обогащайтесь!», фальшивой целью «построения зрелого социализма» или хвастливым обещанием «Можем повторить!» (по отношению к Великой Отечественной). Как писал один из моих любимых поэтов Олег Чухонцев:

А нам-то что, из кожи лезть?Рвать когти в небо Иудеи?И Эрос есть. И Логос есть.Нет Космоса – как сверхидеи…(«Однофамилец». 1976)

Абстрактно рассуждая, идей-то у человечества хватает. Та же свобода, защита гибнущей природы, ценность конкретной человеческой личности и ее жизни… Но штука в том, что объединяющая идея должна естественно выкристаллизоваться в повседневности – только тогда она начнет «овладевать массами и становиться материальной силой», как говаривал еще Карл Маркс.

Так вот – в 1970-х идеи не было. И человеческие связи слабели, истончались и рвались. Ощущение гранитной незыблемости советского бытия подрывалось глухими толчками осознания лживой неправедности многих его устоев, крепнущей потребностью познать и освоить свою подлинную Историю, растущим интересом к жизни соседних стран. Хорошо помню один из таких толчков: зимним вечером 1970 года, засидевшись в Ленинской библиотеке, я лихорадочно дочитываю свежий номер «Нового мира» с «Белым пароходом» Чингиза Айтматова. В истории мальчика, который впервые столкнулся с непоправимым и неодолимым злом и предпочел уйти из жизни – «превратиться в рыбу» и уплыть к неведомым и прекрасным белым пароходам, была ранящая конкретика современного мифа. Бессилие добра, воплощенное в страдающих глазах Матери-оленихи, позже превратилось для меня в сигнал десятилетия. Реальной оставалась только возможность сохранить личную порядочность – впрочем, это не так уж мало. Кстати, сходное впечатление ранее оставила еще одна прекрасная повесть – «Беглец» Н. Дубова (1966). Тоже история мальчика, раненного злом и несправедливостью, но Юрка, в отличие от Виталия Сергеевича, предпочевшего покончить счеты с опостылевшей лживой действительностью, выбирает путь жертвенной помощи своей семье, осиротевшей из-за ослепшего пьяницы отца. Пронзительная интонация обеих повестей, не нарушенная ни одной фальшивой нотой, долго будоражила живое чувство нравственности, без которого жизнь превращается в существование.

Айтматов мне запомнился еще со времен его первых повестей, среди которых особенно полюбился «Тополек мой в красной косынке». Однако его зрелые романы «И дольше века длится день…» и «Плаха», как мне кажется, потеряли аромат свежести, аромат «чистоты нравственного чувства» (знаменитое выражение Чернышевского, характеризующее «талант графа Толстого»). Полностью отдаю должное умению Айтматова находить, ставить и художественно оформлять важнейшие проблемы современности – чего стоит хотя бы образ манкуртов! – но любимым чтением его романы не стали. А «Белый пароход» трогает до сих пор.

Несколько слов о библиотеках – на этот раз не домашних. Несмотря на большое (и это еще мягко сказано!) количество книг в нашем доме, они (библиотеки) играли огромную роль в моей жизни, начиная с детской, которая располагалась неподалеку и о которой я уже упоминала. Совершенно замечательными по своей насыщенности были библиотеки в Горьковском университете им. Н. И. Лобачевского и в Педагогическом институте им. М. Горького. Библиотекарши быстро становились моими подругами, и о чем только не говорилось в процессе подбора и обмена книг и журналов! Кстати, раздававшиеся оценки и суждения часто оказывались много проницательнее, точнее и остроумнее официальных критических отзывов.

Наша областная библиотека, по примеру Москвы, носила имя основоположника и отличалась богатейшими хранилищами; именно там я откапывала тоненькие пожелтевшие брошюрки ОПОЯЗа и выпуски «Трудов по знаковым системам» Тартуской школы. Позже наступил черед московской Ленинки и питерских библиотек. Дополнительное удовольствие доставляли новые знакомства, завязывавшиеся в читальных залах и, конечно, в курилках. Живое слово, кстати, эмоциональнее и богаче переписки, даже такой мгновенной и спонтанной, как в электронных социальных сетях. Стены, что ли, помогали?

Печально, что в постсоветское время высыхают ручьи пополнения всевозможными новинками тех наших библиотечных хранилищ, которым не положены обязательные экземпляры, в частности библиотек школьных и вузовских. Тиражи многих интересных книг невелики, и раздобывать необходимые экземпляры самостоятельно весьма накладно – интеллектуалы-гуманитарии обычно не страдают от денежных излишков. Конечно, есть интернет, который велик и могуч, есть электронные издания, но все это не заменило мне и большинству моих друзей привычные добрые старые бумажные томики.

В 1970 году СССР впервые масштабно и помпезно отметил 25-летие Победы в Великой Отечественной. Мой отец, как я уже говорила, прошел ее всю, начиная с «освобождения» Прибалтики в 1939-м и кончая Прагой мая 1945-го. Величие Победы в нашей семье никогда не подвергалось сомнению, но натужная помпезность парадов 9 мая тоже не радовала. Этому дню гораздо больше подходит скорбная память о погибших и то чувство, о котором с такой безыскусной и гениальной простотой написал Твардовский в стихотворении «Я знаю, никакой моей вины…»:

…не о том же речь,Что я их мог, но не сумел сберечь, —Речь не о том, но все же, все же, все же…

Это «все же, все же, все же» должен повторять про себя любой мыслящий человек, и 9 мая для этого – самая подходящая дата.

А уж нынешняя вакханалия победных юбилеев… Она не вызывает у меня ничего, кроме тоскливого недоумения и отторжения. Опошлена даже акция «Бессмертный полк».

По мере того, как застывал и креп мраморный официоз Победы, люди