Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

Помню, с каким внутренним недоумением, переходящим в ужас, я читала когда-то «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» (1928):…Вода в кране —холодная крайне.Крандругойне тронешь рукой.Можешьхолодноймыть хохол,горячей —пот пор.На кранеодномнаписано:«Хол.»,на кране другом —«Гор.».

Не помогали никакие самоуговоры, никакие соображения и доводы, что даже в нашем старом доме на Октябрьской улице всех обитателей подвала переселили в хрущевские пятиэтажки и, стало быть, ликование по этому поводу законно и оправданно… В голове неотступно стучало: и автор «этого» – тот же человек, который написал:

Мальчик шел, в закат глаза уставя.Был закат непревзойдимо желт.Даже снег желтел к Тверской заставе.Ничего не видя, мальчик шел.Шел,вдруг встал.В шелкруксталь…(«Про это». 1923)

Воистину:

…Я не твой, снеговая уродина!Глубжев перья, душа, уложись!И иная окажется родина,вижу – выжжена южная жизнь…<…>Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!Бритвой ветра перья обрей.Пусть исчезну, чужой и заморский,под неистовство всех декабрей.(«России». 1916)

Кстати, в мои молодые годы именно при чтении и перечитывании Горького и Маяковского чем дальше, тем чаще и острее начала ощущаться фальшь определенных строк и страниц. Это ощущение никогда не появлялось по отношению к классикам Золотого и Серебряного века, даже когда на глаза попадались произведения, резко расходящиеся по концепции с моими тогдашними взглядами. Так, я ни на миг не усомнилась в искренности пушкинского стихотворения «Клеветникам России», хотя и знала, как оно возмутило некоторых его друзей, в частности Мицкевича. Органичным и естественным воспринимался текст «Бесов», хотя сарказм изображения Кармазинова прямо метил в моего любимца Тургенева. А вот страницы входящего в школьную программу горьковского очерка «В. И. Ленин» интуитивно настораживали некоторой натужностью восхищения, тем более что в том же томе располагался литературный портрет Льва Толстого, пронизанный неподдельным восторженным недоумением перед этой человеческой «глыбой» (знаменитое выражение предшествующего персонажа).

Фальшивая же сделанность множества стихотворных строк Маяковского попросту била по ушам. С моей любимой поэмой «Про это» не выдерживали сопоставления ни «Хорошо!», ни тем более «Владимир Ильич Ленин». Нет, многие строчки этих поэм нравились, даже восхищали, но не было потрясения, не было «катарсиса» от произведения в целом. Именно в те времена зародилась моя страсть к биографической литературе, к воспоминаниям, к документалистике – хотелось понять тайну личности художника, тайну его противоречий, причину измены себе и призванию, трагедию расколотой личности. Мемуары и биографии занимают в моей библиотеке добрых два шкафа, и литературе о Горьком и Маяковском отведена не одна полка. А рядом с этими двумя высятся фигуры творцов, не изменивших себе, не предавших собственного призвания, как ни дорого пришлось за это заплатить: Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Бродский…

Вернусь, однако, к литературе школьной. Если относительно Горького, Блока, Маяковского в постсоветском литературном образовании еще достигается какой-то общеприемлемый консенсус, то рождение homo soveticus’а, отраженное в произведениях А. Фадеева, А. Серафимовича, Н. Островского, трактуется весьма неоднозначно – в зависимости от степени ностальгии конкретного учителя по советским временам. На мой взгляд, нет никакой необходимости отрицать привлекательные черты личности, рожденной революционным опытом и действием, важно лишь помнить и напоминать ученикам об обратной стороне медали. Так, справедливая и осознанная ненависть к старому миру оборачивается отторжением и того, что заслуживает не проклятия, а благословения и сохранения; преданность освободительной революционной идее – некритическим отношением к ней и слепым догматизмом; моральная чистота и готовность жертвовать собой перерастают в оскорбительное невнимание к близким людям. Безусловно оправданным видится мне обращение на школьных уроках к «Конармии» Бабеля, при всей ее безумной и пластической жестокости. Помимо художественного совершенства, эти рассказы доносят до ребят жутковатую, но, несомненно, имеющую право на обсуждение концепцию: ужасы Гражданской войны не только не породили нового человека, но разбудили в человеке старом самое темное, стихийное и зверское начало.

Темного и зверского немало и в «Тихом Доне», но целителен главенствующий пафос романа – гимн жизни и проклятие ее губителям, утверждение Дома, Труда и Любви как вечных человеческих ценностей. Правда, мало кто из нынешних школьников одолевает четыре тома в полном объеме; мне, однако, это кажется меньшей потерей, чем провалы в знакомстве с «Войной и миром», тем более что и «Тихий Дон» замечательно экранизирован С. Герасимовым. Во всяком случае, целесообразнее знакомиться с «Тихим Доном», а не с «Поднятой целиной», лежавшей на школьных партах нашего поколения.

Подлинной находкой для нынешнего старшеклассника видится «Мастер и Маргарита». Читают этот роман все, даже самые отъявленные нелюбители книжных страниц. Пространство для дискуссий открывается просто безграничное, и все без исключения проблемы «архисущественны» для юношеского возраста (согрешу и позаимствую любимую приставку Владимира Ильича). Любовь, верность, вера, тайна творчества, тайна власти, независимость, отвага сопротивления – чего только нет в этом тексте.

А вот «Доктор Живаго» и платоновский «Котлован» не кажутся мне бесспорными кандидатами для подробного текстуального изучения в школе. Слишком выламываются они из освоенной ребятами литературной традиции и парадигмы, а внятная и непротиворечивая интерпретация недоступна и сегодня многим учителям – что уж говорить о детях. Это чтение по плечу разве только обитателям гуманитарных школ и гимназий.

Настала пора подвести итоги репетиторского периода. Главным результатом, помимо нескольких сотен подготовленных абитуриентов, стали мои учебные пособия – общим числом ни много ни мало 29. Особенно популярной оказалась книжка «Как стать грамотным», выдержавшая 8 изданий – и в Нижнем Новгороде, и в Москве. Она выросла из шпаргалок, упражнений и методических советов, которые я давала ребятам, чем, наверно, и объясняется ее широкое распространение. Имели успех и книжки, посвященные технологии написания сочинения и собственного креативного текста, а также хрестоматии поэзии и прозы, в которых каждый отобранный текст сопровождался культурологическим комментарием. Широко использовался выдержавший четыре издания словарь-тезаурус литературоведческих терминов «От аллегории до ямба», который и теперь активно работает в интернете. Обобщению, структурированию и постройке научной базы этой многолетней работы была посвящена моя докторская диссертация «Теоретические основы моделирования дидактического материала (на примере образовательной области “Филология”)», которую я в 2000 году защитила в Санкт-Петербурге в РГПУ им. А. И. Герцена.

Что сказать о моем отношении к собственным учебно-методическим работам? Видеть свое имя в печати я привыкла давно. Первая публикация одного моего стихотворения в нашей вечерке «Горьковский рабочий» состоялась, когда я училась в девятом классе; помню, как меня поздравляли учителя и одноклассники. Даже гонорар запомнился – 9 рублей (60 порций моего любимого мороженого!). Но никакого приступа честолюбия не последовало. Конечно, первая научная монография, изданная в Москве, целую ночь пролежала в изголовье моей постели, но и только. Научные публикации (а их более 200) тоже доставляли скорее спокойное удовлетворение. Видимо, ген «желания славы» развит у меня слабовато, как и у всей нашей семьи, впрочем. Подлинно счастливыми стали другие моменты. В 2000-х годах я тяжело заболела, диагноз поставили не сразу,