Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

понимаю пылкую влюбленность в некрасовское творчество таких людей, как К. И. Чуковский, – людей, вышедших из низов и «сделавших» себя самостоятельно, людей, на себе испытавших не только моральные унижения, но и чисто физические страдания недоедания, бессонницы, валящей с ног усталости от отупляющего труда. Подобного соотносящегося с личным опытом восприятия нет да и не может быть у современного школьника. Его скорее и легче можно увлечь знаковой загадкой стихотворного текста, послойным разбором того семантического, эмоционального и ассоциативного осложнения, которым так богата поэзия Серебряного века. Большой ошибкой мне представляется присутствие в школьной программе огромной и сложной поэмы «Кому на Руси жить хорошо» – редко кто из моих учеников набирался сил и терпения прочитать ее полностью. При всем (несомненном!) изощренном мастерстве Некрасова этот трехстопный ямб с дактилическими окончаниями, которым, за небольшими исключениями, написана поэма в 250 страниц, выдержать современному читателю просто невозможно. Куда эффективнее было бы оставить для прочтения несколько разнообразных по ритмике и тематике стихотворений.

Нет поэта вне любовной лирики, а этой стороне некрасовского творчества особенно не повезло в школьной программе. Поэтому я часто читала ребятам посвященное А. Я. Панаевой очаровательное стихотворение:

* * *Где твое личико смуглоеНынче смеется, кому?Эх, одиночество круглое!Не посулю никому!А ведь, бывало, охотноШла ты ко мне вечерком.Как мы с тобой беззаботноВеселы были вдвоем!Как выражала ты живоМилые чувства свои!Помнишь, тебе особливоНравились зубы мои:Как любовалась ты ими,Как целовала любя!Но и зубами моимиНе удержал я тебя…1855

Неизменным успехом пользовалась неотлакированная и нецензурированная биография Некрасова (карточная игра на бешеные деньги, увод жены у лучшего друга, ружья из Германии, собаки из Англии и т. п.): на фоне этих красочных деталей объемнее и значимее воспринимался его редакторский подвиг, легко ассоциируемый с подвигом Твардовского в «Новом мире».

В юности я с гораздо большим аппетитом проглатывала страницы «Обыкновенной истории» и «Обрыва», но с годами загадочное совершенство «Обломова» становилось все очевиднее. Недавно, в 2020-м, перечитала этот роман, и бросилось в глаза его ускользающее до сих пор общечеловеческое содержание, а вовсе не анализ специфически русской «обломовщины». В сущности, перед нами два чрезвычайно пластично изображенных типа: созерцатель и деятель, причем как созерцание, так и действие не озарены никакой «сверхцелью» или «сверхидеей», никаким высшим/божественным началом. Понятно, что созерцатель имеет несколько больше шансов эту самую сверхидею усмотреть, почувствовать и обрести; именно поэтому Обломов настолько симпатичнее Штольца. Помнится, последнее утверждение не оспаривалось никем из моих учеников, и сейчас меня это порядком удивляет: вроде бы в эпоху возрождения русского капитализма Штольц мог обрести достаточное количество поклонников. Очень привлекало подростков развитие отношений Обломова с Ольгой Ильинской, обрисованное с безупречной и целомудренной психологической точностью. Мне же и в молодости, и сейчас намного симпатичнее Агафья Матвеевна Пшеницына, с ее самопожертвованием и до самозабвения нетребовательным чувством. Не перестает удивлять и восхищать чувственно-пластический и одновременно абстрактно-обобщающий дар Гончарова; он и в женских образах своего романа явил читателю два главных и вечных женских типа – тип женщины деятельной, требовательной, пересоздающей своего партнера, и тип женщины, безоглядно, без малейшей рефлексии жертвующей собой.

Пожалуй, именно пространственная и временна́я всеобщность центральных героев делает бессмысленными вопросы «кто прав?» и «за кем будущее?», поскольку каждая эпоха требует своего: иногда Штольцев, иногда Обломовых. Но если человек так и не обретает осознания своего предназначения на земле, личного ощущения смысла своего существования, жизнь его неизбежно окрасится в горестно-трагические тона – как это и произошло со всеми без исключения героями центрального романа Гончарова.

В 1990-е годы не было семьи, в которой так или иначе не обсуждались бы происходящие в стране перемены. Долгое время, чуть ли не двадцать лет, после маминой смерти в 1979 году я в день ее рождения 2 ноября собирала у себя за столом ее ближайших друзей, и о чем только не говорилось и не вспоминалось на этих застольях! И вот в 1991 году, вскоре после августовского путча, самая близкая мамина подруга Глафира Васильевна Москвичева, профессор-филолог, специалист по XVIII веку, которую я очень любила и внутренние нравственные ценности которой необычайно высоко ставила, в ответ на мои пылкие восторги Ельциным и его командой заметила: а ты не боишься, что вновь актуальной станет тематика пьес Островского и сказок Салтыкова-Щедрина? а в роли мужика, обслуживающего генералов, окажется весь сформировавшийся и выросший за годы советской власти интеллигентный «средний класс»? К сожалению, в этом пророческом замечании оказалось слишком много правды. О перестройке, гибели Союза и сопутствующих процессах я еще напишу, а пока просто замечу, что сказки Салтыкова-Щедрина действительно вновь превратились в увлекательное и насыщенное ассоциациями чтение. Едва ли не актуальнее замусоленного на школьных уроках «Премудрого пискаря» звучит сегодня «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», и в роли мужика оказывается как раз «совковая» интеллигенция: врачи, учителя, инженеры… Им, «тунеядцам», «сытые, белые да веселые» генералы изредка высылают «рюмку водки да пятак серебра: веселись, мужичина!» Кстати, становится до боли очевидным, что кардинально меняться должны обе стороны этого вечного конфликта.

Убийственная меткость Щедрина особенно явственно бросилась мне в глаза после одного эпизода пятилетней давности. Во время поездки в Киров (бывшую Вятку, где создавались «Губернские очерки») на юбилей моей подруги, блестящего методиста, я остановилась в гостинице – резиденции гостей областной администрации и, выйдя перекусить в буфет, случайно натолкнулась на толпу чиновников высшего ранга. Их лоснящаяся молодая откормленность, подчеркнутая ослепительно белыми сорочками и расстегнутыми из-за круглящихся животов пиджаками, уверенная и снисходительная расслабленность неотступно стоят перед глазами. До чего все-таки примитивно понимается материальное благополучие огромным большинством русского населения! Сытость, покой, довольство, обеспеченность детей – и, в сущности, все. В этом чиновничьем ожирении просто не выжить никаким гражданским чувствам, никакому совестливому беспокойству. Последние требуют для своего естественного появления и развития долгих десятилетий существования общества, все члены которого элементарно обеспечены всем необходимым – от вкусного куска до теплого сортира. Россия таких десятилетий не имела в своей истории до сих пор.

Тургенев – один из любимейших писателей моего отрочества, а привязанность к Базарову не покидает меня до сих пор. «Мне нравится в нем даже его грубость!» – восклицала одна из моих приятельниц. Конечно, я старалась обнажать перед подростками все опасности безоглядного нигилизма, которому они неизменно симпатизируют уже в силу возрастной психологической структуры. В ход шли и доводы о необходимости внимания к близким, и рассуждения о неизбежном при нигилистическом мировоззрении разрушении собственной личности, и предупреждения типа, что плевать на окружающее и окружающих удобнее, находясь не внизу, а наверху социальной лестницы. Однако магнетизм Евгения Базарова продолжал делать свое дело. Масштаб его личности во всей полноте обнаруживается на пороге смерти.

Я