Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

не открою Америки, если скажу, что смерть героя – почти всегда важнейшее событие произведения (как и человеческой жизни). Смерть может быть вспышкой-прозрением смысла (или бессмыслицы) прожитой жизни (например, смерть Ивана Ильича в одноименном рассказе Л. Толстого); соприкосновением с тем, что находится за пределами земного существования и не может быть постигнуто живыми (так умирает Андрей Болконский); простым воссоединением с вечным миром (Платон Каратаев); наконец, художник может изобразить бессознательную смерть заснувшей души (так, во сне, умирает Обломов).

В романе Тургенева перед нами – смерть-поступок, смерть, до конца высвечивающая истинную суть живого героя. Тут нет ни примирения с жизнью, ни переосмысления ее, ни сотрясающего прозрения. Есть раскрытие всех лучших качеств личности, с человека упала маска – и он предстает в своем истинном нравственном величии.

Влюбленный в Базарова Д. И. Писарев утверждал: «Умереть так, как умер Базаров, – все равно что сделать великий подвиг…» (Д. И. Писарев. Базаров. «Отцы и дети», роман И. С. Тургенева).

Отмечу, справедливости ради, что существует и другая точка зрения:

Умирает Базаров унизительно и жалко. <…> Существенна причина [его] смерти – царапина на пальце. Парадоксальность гибели молодого, цветущего, незаурядного человека от столь ничтожной мелочи создает масштаб, который заставляет задуматься. Убила Базарова не царапина, а сама природа. Он снова вторгся своим грубым ланцетом (на этот раз буквально) преобразователя в заведенный порядок жизни и смерти – и пал его жертвой. Малость причины здесь только подчеркивает неравенство сил. Это осознает и сам Базаров: «Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста!»

Тургенев не потому убил Базарова, что не догадался, как приспособить в российском обществе это новое явление, а потому, что обнаружил тот единственный закон, который хотя бы теоретически не берется опровергать нигилист [5].

Кто из критиков ближе к истине, каждый читатель решает сам. Легко догадаться, что я остаюсь на стороне Писарева.

Печально, что в переломные 1990-е и 2000-е в России не нашлось прозаика такой социальной чуткости, которая была присуща Тургеневу. Как быстро, точно и пластично он рисовал новые и неожиданные человеческие типы, порожденные ожиданием и свершением великой реформы 1861 года! Кстати, отмена крепостного права, на которую решился Александр II, в нашем общественном сознании недооценена до сих пор. В советскую эпоху эта недооценка объяснялась господствующей идеологией – мне и сейчас трудно подобрать к последнему существительному точный эпитет. Марксистско-ленинская? – вряд ли, потому что уже с 1930-х годов ничего марксистского в ней не было, а «ленинское» плавно и естественно перетекло в «сталинское». Коммунистическая? – тоже очень далеко от истины, как и «социалистическая», «советская» и тому подобные определения. Идеология противостоящих всему свету строителей небывалого справедливого государства? Идеология уникальной исторической и социальной правоты? Сложно сказать. Но она была, она существовала, эта идеология, и ее потеря слишком для многих оказалась невосполнимой.

Теперь, в наши дни, пора бы воздать должное реформе 1861 года, и не только установкой памятника Царю-освободителю. Дальнейшая русская история показала, сколько сил и энергии высвободилось благодаря ей из российских недр. А то, что эта энергия далеко не всегда устремлялась в ожидаемые и нравственно чистые русла, – так ведь матушка Клио редко ведет себя иначе. В моем представлении 1861 год по своей исторической значимости сопрягается с 1991-м.

Обычно перед тем, как приступить к Толстому и Достоевскому, учителя-словесники дают обзорный портрет «лишнего человека», представленного в русской литературе первой половины XIX века. В советской школе вокруг этого типа колыхалось облако некоего снисходительного, а иногда даже презрительного сожаления. Между тем людям, оказавшимся вне привычных социальных лифтов, следует скорее сочувствовать, а может быть, и восхищаться тем диагнозом, который они ставят окружающему обществу, с разной, впрочем, степенью осознанности выносимого приговора.

«Во многой мудрости много печали», «нет пророка в своем отечестве» – эти истины сопутствуют человечеству на протяжении всего его существования. Двигают общество вперед, толкают его к рефлексии именно «лишние люди», и недаром самые чуткие и талантливые писатели вылавливают соответствующие крупицы в необъятном человеческом океане. Стремление разгадать и реализовать свой Богом или судьбой данный потенциал свойственно почти каждому (евангельская притча о талантах – одна из самых моих любимых), и каждая неудача или удача на этом пути достойна художественного рассмотрения.

Чацкий, Онегин, Печорин, Рудин, Базаров, Бельтов, даже Обломов – всем им свойственно нечто общее: огромная потенциальная способность к общественному и личному действию – и трагическая невостребованность, доходящая до отвержения и отторжения. А Григорий Мелехов, Юрий Живаго, булгаковский Мастер? Зилов из «Утиной охоты» Вампилова? Лева Одоевцев из «Пушкинского дома» Битова? Шукшинские чудаки? Неприкаянные герои Довлатова?

Не знаю, какое слово поставить в конце этого абзаца. Печально? А может быть, обнадеживающе? Невостребованность личности – трагедия не столько для нее, сколько для общества. Но диагноз, поставленный последнему, дорогого стоит.

Одна из непосильных задач для учителя русской литературы за последние тридцать лет – заставить (уговорить) учащихся прочитать роман «Война и мир». Не надо думать, что проблема эта появилась только в последние годы. Вспомним анекдот перестроечных лет: бабушка перепечатывает на машинке эпопею Толстого и на вопрос «Зачем?!» отвечает: «А что делать, если внук читает только машинопись [то есть самиздат]!» Отчасти спасла положение экранизация, с замечательной тщательностью выполненная С. Бондарчуком, но только отчасти; вот цитата из школьного сочинения далеких 1980-х: «Мне очень нравится героиня романа Льва Толстого “Война и мир”, особенно когда она танцует на балу со Штирлицем» (напоминаю, что в фильме Бондарчука Андрея Болконского играет В. Тихонов, знаменитый Штирлиц из «Семнадцати мгновений весны»). Сегодня же упомянутая выше задача стала сродни подвигу Геракла.

Между тем именно в наше время роман Толстого надо бы прописывать «юноше, обдумывающему житье» как витамин С, да что там витамин – как сильнодействующее лекарство, спасающее от ипохондрии и пессимизма, для которых, согласимся, в окружающей действительности масса поводов и оснований. Опьянение жизнью и счастливая благодарность за нее неиссякаемым потоком льются со страниц всех четырех томов. Как я уже писала, «Войну и мир» создавал гений, находясь на вершине доступного ему человеческого счастья: учился, воевал, путешествовал, начал печататься, благоустроил имение, счастливо женился, рядом двое чудесных здоровых детей, жена своими руками переписывает страницы романа… А рядом с этим ликующим опьянением – неустанный нравственный поиск, переданный автором всем своим любимым героям. Еще не наступило похмелье беспощадного разочарования, еще не померкла надежда добиться, изменить, переворошить, пусть позади война, смерть, лишения, но жизнь продолжается, торжествует любовь, и на последних страницах великой книги мальчик мечтает о своем будущем неведомом подвиге.

За свою жизнь я перечитывала роман раз пять, и нет ничего удивительного в том, что каждый раз в нем открывались новые смыслы. Но главное – не иссякал оптимизм, внушаемый текстом, не тускнела