Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

и я, порядком измученная, провалялась в больнице около двух месяцев. И вот мрачным зимним утром, стоя в очереди на сбор анализов с именной историей болезни в руках, я услышала от своей соседки: «Ой, вы Русова? А у меня дочка по вашим книжкам училась…» В коридоре посветлело сразу. И, конечно, письма, письма читателей и учителей. Это оказалось слаще любых гонораров (кстати, до неприличия маленьких), премий и официальных отзывов. Твои страницы нужны, помогают, радуют, воодушевляют… Больше всего боюсь, что сказанное может показаться позированием и похвальбой, но… это правда: выше и счастливее нет ничего. Только материнство да общение с любимыми учениками.

Репетиторство, постоянный диалог со сменяющимися поколениями подростков и, конечно, преподавание окончательно сформировали мое убеждение в непреходящей ценности и радости просветительства. Главное, чем обладает народ, – это его культура, и участвовать в ее сохранении, приумножении, активизации и честной интерпретации – высший долг интеллигента. Если я чем-то горжусь в собственной жизни, так это тем, что в меру своих сил этот долг выплачивала.

Общение с ребятами не позволяло литературным, общекультурным, политическим оценкам закостеневать, превращаться в ограниченные и смешные догмы. Каким бы преувеличением это ни выглядело, но именно преподавание во многом способствовало моему разочарованию в советском проекте. Истинных нравственных ценностей очень немного, и не стоит постоянно обновлять их вечный набор. Глухота и инертность общества гибельно отражаются на школе, и раннее разочарование молодежи – в книгах, в людях, в окружающем – верный симптом неблагополучия и грядущих перемен…

И вновь об эпохе застоя

(1972–1985)

Вернусь в 70-е годы прошлого (уже прошлого!) века. Для меня это десятилетие насыщено плотной, активной и всегда интересной профессиональной работой. Именно тогда была создана наша хоздоговорная группа при кафедре русского языка, занимавшаяся разработкой лингвистического обеспечения информационно-поисковой системы для промышленности строительных материалов – в сотрудничестве с соответствующим московским НИИ. Приходилось решать массу нестандартных лингвистических задач, причем в достаточно ограниченные сроки, не оставлявшие времени для пустых и бесплодных изысканий. Кстати, в этот период я впервые столкнулась с проблемой, актуальной и в сегодняшней России: как заставить людей активно и производительно работать? «Лошадки», вытягивающие на себе основную тяжесть, существуют в любом коллективе, но что делать с «пассивом», требующим и получающим свой кусок хлеба с маслом? Особенно трудно решить эту задачу в случае интеллектуального труда. Допустимая мера компромисса – вечный вопрос межличностных отношений, и каждый отвечает на него в соответствии со своей нравственной и эмоциональной структурой…

Не могу не пожалеть о почти полном отсутствии в русской литературе произведений «радостного делания», изображающих профессиональный труд со всем присущим ему драйвом, вдохновением, отступлениями и атаками, победами и поражениями. Из досоветского периода вспоминается только последняя часть тетралогии Н. Г. Гарина-Михайловского – «Инженеры», та часть, где из мечущегося и взбалмошного студента Темы формируется увлеченный и ответственный знаток своего дела (способный, наконец, кроме всего прочего, составить счастье любимой женщины), да, пожалуй, поиски и труды уральских камнерезов из сказов П. Бажова. Советские «производственные» романы, за редчайшими исключениями, читать было невозможно; еле-еле удалось одолеть «Цемент» Ф. Гладкова, и даже над «Дорогой на океан» Л. Леонова я клевала носом. Счастливцами оказались врачи: о них завораживающе повествовали Ю. Герман (о его трилогии смотри выше), хирурги Н. Амосов («Мысли и сердце») и Ю. Крелин («Письмо сыну. Рассказы о хирургах»). Очень нравилась мне также «Кафедра» И. Грековой; правда, нам в университете не хватало объемности в картине преподавательской деятельности. Наконец, невероятный успех романа В. Богомолова «В августе сорок четвертого…» во многом объясняется достоверным и увлекательным изображением контрразведчиков как высочайших профессионалов сыскного дела. (Читатель, я помню о страшных делах СМЕРШа, но в случае с Алехиным, Таманцевым и Блиновым речь идет о поиске подлинного врага.)

Может быть, из-за отсутствия соответствующей литературной пищи так популярен стал в конце 1970-х Артур Хейли – за его романами «Аэропорт», «Отель», «Окончательный диагноз» в библиотеках выстраивались очереди, а на книжной барахолке за них заламывали немыслимые цены. С удовольствием перечитываю его книги и сегодня: радует здоровый аппетит к жизни и работе, доскональное знание профессиональной «кухни» и способность интригующе преподнести это знание читателю. Почти сразу же у нас появился продолжатель и подражатель этой литературной линии на отечественном материале – Илья Штемлер, но его «Поезд», «Универмаг», «Архив» после первого всплеска интереса читать перестали – автору не хватало таланта и эмпатии.

Впрочем, времени на чтение «для себя» почти не оставалось, да и текущий литературный процесс баловал яркими новинками не каждый месяц и даже не каждый год. В немалой степени из-за бурных перипетий так называемой «личной жизни» чаще всего я тогда перечитывала бунинские «Темные аллеи», которые доставляли просто физическое наслаждение пылкой, одновременно скупой и пышной красочностью письма и психологической убедительностью в изображении «рокового поединка» влюбленных. Невозможно да, наверное, и не нужно художнику отвечать на вопрос «что есть любовь», для каждого она своя. Но если «не бывает любви несчастливой» (как оптимистично утверждала Юлия Друнина), то счастливой любви не бывает тоже: она неизбежно иссякает, превращаясь во что-то другое. Понять, уберечь, сохранить это «другое» удается единицам.

Забегая вперед: в конце 1980-х и начале 1990-х, на гребне гласности, я не без удовольствия прочла массу русской эротической литературы – от Державина и Баркова до Алексея Николаевича Толстого и Эдуарда Тополя. К сожалению, удовольствие это было связано, как правило, с «телесным низом» и щекотало совершенно определенные нервные окончания, оставляя после прочтения чувство неосознанного унижения. А вот при чтении Бунина волшебным образом функционировали и верх, и низ, и чисто телесное волнение от достаточно откровенных сцен и эпизодов всегда сопрягалось с эмоциональным и душевным потрясением.

Одной из любимейших книг моих семидесятых стали «Невыдуманные рассказы» В. Вересаева. Пожалуй, страсть к документалистике и non-fiction зародилась именно тогда. Все-таки развертывание занимательной истории для прозы необходимо, а потребность в образных фиоритурах с годами слабеет. В кратких фрагментах и эпизодах нагая точность повествования сопрягалась с красочностью редких деталей портрета, жеста, пейзажа – и с глубиной мысли. Помню, особенно меня поразили вересаевские размышления о смерти как одном из самых волнующих и интересных событий жизни и его признание в том, что он ждет собственного конца как яркого и значимого приключения. Сказанное подкреплялось цитатой из «Прометея» Гёте:

Прометей.

То смерть была, Пандора.

Пандора.

Смерть?А что это такое?

Прометей.

Дочь моя!Ты много радостей познала,Немало и страданий.И сердце говорит тебе,Что в жизни много радостей осталосьИ много горя,Которых ты не знаешь.И вот приходит миг,Который все в себе вмещает, – все,Чего желали мы, о чем мечтали,На что надеялись, чего боялись.И это – смерть.Когда в душевной глубинеТы, потрясенная, вдруг чуешь все,Что хоть когда-нибудь давало радость, горе,И в буре расширяется душа,В слезах себя стремится облегчить,И жар в душе растет,И все