Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

что вы продолжали работать, безоглядно тратя все силы своей души, в тяжелые годы безденежья и социального унижения, спасибо, что вы продолжаете свой труд и нынче, во время глухого разочарования и апатичного неверия в грядущее. Спасибо за то, что лучшие из вас научили меня как огня бояться интеллектуального снобизма, относиться к студенту, пусть самому незадачливому, как к равной себе личности… Вы и умирали-то по-солдатски, не оставляя своего поста: как Борис Николаевич Головин, захлебнувшийся носовым кровотечением посреди своего доклада на Ученом совете; как Всеволод Алексеевич Грехнев, упавший, не закончив выступления, на заседании своей кафедры; как профессор Педуниверситета Андрей Афанасьевич Касьян, позвонивший в деканат со словами: «Что-то мне нездоровится… Перенесите, пожалуйста, консультацию с дипломниками на завтра!» и скончавшийся этим «завтра» в карете «Скорой помощи»; как Рафаил Юрьевич Кобрин, до последнего дня сопротивлявшийся агрессивному невежеству. Да простит меня Всевышний, но я завидую вашей смерти.

Хочу обратиться к читателям этих записок: не позволяйте превращать преподавание в «образовательную услугу»! Это всегда миссия, дорого и нелегко обходящаяся тем, кто ее осуществляет. И силы наши не беспредельны…

Нелегко мне было уходить с этой работы, отвыкать от наркотического воздействия молодой аудитории, от постоянного усилия «быть в форме» – моральной, интеллектуальной, физической; от улыбок, взглядов, признаний, цветов… Свою последнюю лекцию я закончила тремя тезисами:

– Спасибо всем, кто чему-то у меня научился!

– Желаю вам как можно дольше получать удовольствие от филологических штудий!

– И последнее: воспитывайте в себе способность на поступок! Помните: рабовладельческий строй пал от низкой производительности труда…

Неожиданное получилось отступление. Однако вернусь в пресловутые годы застоя.

Сложилось так, что ярких поэтических находок в тот период у меня не оказалось, но из намытого ранее золотого запаса стихотворных строк то и дело всплывали в памяти отдельные крупицы и самородки:

…Но есть сильней очарованья:Глаза, потупленные ницВ минуты страстного лобзанья,И сквозь опущенных ресницУгрюмый, тусклый огнь желанья.(Ф. Тютчев. «Люблю глаза твои, мой друг…». 1836)…Не жизни жаль с томительным дыханьем, —Что жизнь и смерть? А жаль того огня,Что просиял над целым мирозданьем,И в ночь идет, и плачет, уходя.(А. Фет. «А. Л. Бржеской». 1879)…О, этот долгийСон:За окнами закат.Палата номер шесть, предметов серый ворох,Больных бессонный стон, больничный мой халат,И ноющая боль, и мыши юркий шорох…(А. Белый. «Больница». 1921)…Смешная жизнь, смешной разлад.Так было и так будет после.Как кладбище, усеян садВ берез изглоданные кости.(С. Есенин. «Мне грустно на тебя смотреть…». 1923)Жил – был – я.(Стоит ли об этом?)Шторм бил в мол.(Молод был и мил…)В порт шел флот.(С выигрышным билетомжил – был я.)Помнится, что жил.(С. Кирсанов. «Строки в скобках». 1968)…Качались ветки, полные листвой.Стоял апрель. И жизнь была желанна.Он вновь услышал – распевает Анна.И задохнулся:«Анна! Боже мой!»(Д. Самойлов. «Пестель, поэт и Анна». 1965)

Счастливый перехват дыхания от того, что существует такая поэзия, что она со мной и для меня, я не потеряла способности испытывать до сих пор. Кстати, отдельные поэтические строчки, время от времени всплывающие в сознании, являют собой точный диагноз – личности, эпохи, страны. Один из самых дорогих для меня замыслов – это собрать любимые строки, характеризующие авторов, героев, друзей, близких, а также диагностирующие различные состояния моей души в отдельные периоды жизни. Вряд ли уже наступит срок для его реализации. Но вдруг?..

Заканчивая разговор о 1970-х, надо бы добавить пару слов о детективах и о шпионских романах, пристрастие к которым тоже никуда не делось. В этой связи невозможно обойти Юлиана Семенова, особенно его многотомную эпопею об Исаеве-Штирлице. В сущности, только два литературно-кинематографических персонажа советского времени стали устойчивыми героями массовых анекдотов: Чапаев (вкупе с Петькой и Анкой) и Штирлиц (вкупе с Мюллером, Плейшнером и радисткой Кэт), а это свидетельствует о том, что Семенов нащупал какую-то значимую болевую точку советского сознания.

Мне чужд снобизм высокоинтеллектуального читателя. Качественную массовую литературу нельзя не любить уже потому, что невозможно питаться одними пирожными – желудок не выдержит. В нынешнее время соответствующую нишу прочно оккупировали всевозможные сериалы: мелодраматические, шпионские, медицинские, школьные, военные et cetera, и, кстати, я с удовольствием их смотрю – вместо снотворного на ночь. А Юлиана Семенова начала читать еще в 1960-е, после блистательно вылепленных детективов о советской милиции «Петровка, 38» (1963) и «Огарева, 6» (1972). Эту линию он потом продолжил, и тоже удачно – недаром почти все соответствующие романы экранизированы: «ТАСС уполномочен заявить» (1979), «Противостояние» (1979), «Тайна Кутузовского проспекта» (1990). Эпопея о Штирлице, на мой взгляд, загублена многословием и утомительной фактологической насыщенностью трехтомной «Экспансии» (1984), хотя в завершающем романе 1990 года «Отчаяние» (о трагическом возвращении Исаева в СССР позднего сталинизма) вновь ожила звенящая нервная нота «Семнадцати мгновений весны» (1969).

Увы, сейчас перечитывать Семенова практически невозможно. Почему? Казалось бы, крепкая, профессиональная, увлекательная проза. Интригующие сюжеты, добротно прописанная фактура, встречаются неоднозначные характеры… Многие страницы сделаны качественнее, чем тексты тех же Конан Дойла и Агаты Кристи, моих любимцев в области детективного жанра. Но этих последних читать не перестают.

Скорее всего, разгадка проста. Отталкивает фальшь положительного идеала. Не может идеальный герой опираться на сиюминутные политические ценности. Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, мисс Марпл знают, что убийство, корысть, обман, жестокость – грех, и им этого достаточно для неустанного поиска возмездия. Как достаточно и читателю.

А вот фильму Татьяны Лиозновой бессмертие гарантировано, и дело не только в блистательном кастинге, мужественном лиризме музыки Таривердиева, невероятной одаренности режиссера. Прежде всего, главный герой, суть которого, как перчатка, слилась с личностью и физическим обликом Вячеслава Тихонова, являет собой Мужчину с большой буквы, человека мысли и действия – того мужчину, который катастрофически исчезал из советской застойной повседневности. Что ж, сколько можно подрезать нации жилы, систематически унижая и уничтожая ее активную часть? Не менее важно и то, что Штирлиц в фильме борется не только с внешним врагом, но и с внутренними сомнениями и отчаянием; недаром он цитирует своего любимого Пастернака:

С кем протекли его боренья?С самим собой, с самим собой…

Да и «враги» у Лиозновой изображены так, как они могли и могут выглядеть не столько в фашистской Германии, сколько дома, в родном и опостылевшем Союзе. Любому нормальному человеку свойственно желание любить свою Родину, гордиться ею, наконец, уважать ее. Здесь, дома, в конце 1970-х это не всегда получалось. А издалека, как Штирлицу, из другого времени и из другого государства… издалека – можно.

Самое глухое и безотрадное время существования Советского Союза, начало 1980-х, совпало с решающими событиями моего личного существования. В октябре 1979-го не стало мамы, и я оказалась единственной женской опорой семьи, состоящей, кроме меня, из отца и брата. Хотя домашние дела из-за долголетней маминой болезни и без того лежали на мне, но тут нужно было не только справляться