Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

пять лет: получишь некоторое утешение и противоядие от непереводящихся кульбитов нашей действительности. Не читайте советских газет, не смотрите российское телевидение… Вот только уплотнять и выселять, пожалуй, все равно явятся.

Не могу не вспомнить экранизацию повести, блестяще выполненную В. Бортко уже в следующем, 1988 году. Редкий случай стопроцентной адекватности тексту! Великолепный Евгений Евстигнеев в роли Преображенского (кстати, наш земляк; его бронзовая фигура на лавочке рядом с драмтеатром блестит от постоянных прикосновений), нагло-безобразный Шариков, бархатный коричневый колорит черно-белого фильма (под старые фотографии) – все вызывает негаснущее восхищение.

Кстати, вовсе не «Белую гвардию», а «Собачье сердце» надо бы ввести в школьную программу: подростку ближе, понятнее да и полезнее именно такой сюжет, насыщенный конкретными, живыми, но глубоко символическими фигурами и прозрачно зашифровывающий одну из главных проблем человечества.

О «Реквиеме» в наших кругах говорили давно, ненасытно ждали его появления, повторяя бог весть откуда долетевшие отдельные строчки. Может быть, из-за этих много лет копившихся ожиданий и надежд от наконец доступного текста возникло некоторое… не разочарование, а ощущение чего-то несбывшегося. Однако после множественного перечитывания начинаешь ценить каждое слово, в особенности когда по крупицам соберешь, представишь, осознаешь и поймешь историю его создания.

Что до моего личного восприятия… Обнаженное страдание в центральных стихотворениях (I–X) долго заставляло целомудренно отводить глаза от кровоточащих строк. К тому же только сейчас, уже в старости, после неоднократного обращения ко всем четырем Евангелиям, начали добираться до сердца библейские ассоциации: «холод иконки», «твой высокий крест», скорбное материнское одиночество перед распятием. А тогда, в конце 1980-х, самыми любимыми, сразу запомнившимися наизусть, стали «Вместо предисловия», «Посвящение», «Вступление» и, конечно, «Эпилог». Счастье, что памятник Анне Андреевне работы В. Реппо и Г. Додоновой поставлен напротив «Крестов», и ее молодая, гибкая, стройная фигура вполоборота обращена как раз к тому месту,

…где стояла я триста часови где для меня не открыли засов.

Через десять лет, в 1998 году, я наконец раздобуду и с торжеством притащу домой Собрание сочинений Ахматовой в восьми полновесных томах (восьмитомник Цветаевой появился годом раньше). В первых трех книгах стихотворения расположены в строгом хронологическом порядке, и становится наглядной вся история рождения «Реквиема» – непосредственно по кровавым следам сына и мужа. Тогда же я прочитаю знаменитый трехтомник «Записок об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской, являющий собой, несмотря на свою документальность, поразительный роман о дружбе, любви и соперничестве двух разительно несходных, но одинаково великолепных женских характеров – на фоне длящейся трагической эпохи. Мне безмерно дорог непреклонно честный, самоотверженный и страстный нрав Лидии Корнеевны, ее умение не только ничего не скрывать и не замалчивать, но и преданно любить, и прощать (впрочем, до известного предела). В то же время мучительно жалко ее, жалко, что не хватало ей иногда простого легкомыслия, способности забыться – за рюмкой водки, за пошлым, грубым, но смешным анекдотом, в объятиях пусть нелюбимого, но сегодняшнего «мужика», с которым можно «пошутить», по слову той же Анны Андреевны:

…А завтра детей закуют. О, как мало осталосьЕй дела на свете – еще с мужиком пошутитьИ черную змейку, как будто прощальную жалость,На смуглую грудь равнодушной рукой положить.(«Клеопатра». 1940)

Самым уничтожающим проклятием сталинской эпохи, произнесенным Ахматовой, мне видится все же не «Реквием» (который, в полном соответствии с названием, являет собой траурное поминание жертв), а два поистине страшных стихотворения 1937 и 1940 годов:

Подражание армянскому

Я приснюсь тебе черной овцоюНа нетвердых, сухих ногах,Подойду, заблею, завою:«Сладко ль ужинал, падишах?Ты вселенную держишь, как бусу,Светлой волей Аллаха храним…И пришелся ль сынок мой по вкусуИ тебе и деткам твоим?»

Стансы

Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь.Как крестный ход идут часы Страстной недели…Я вижу страшный сон. Неужто в самом делеНикто, никто, никто не может мне помочь?В Кремле не надо жить. Преображенец прав,Здесь зверства древнего еще кишат микробы:Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,И Самозванца спесь – взамен народных прав.

В эти же годы дошел до советского читателя и полный текст «Поэмы без героя». Очень люблю эту вещь, часто вслух читаю отрывки из нее, но до конца близкой и «моей» она так и не стала. Все-таки было в характере Анны Андреевны нечто сатанинское; впрочем, возможно, что именно это и позволило ей выжить, сохраниться и отдать миру Бродского. А может быть, мне, из-за моего «нехристианского» мировоззрения, просто не дано постигнуть в ее личности то, о чем Бродский говорил, цитируя ее: «Ты не знаешь, что тебе простили…»

Только сатанинское знание человеческой души могло продиктовать такие стихи, как «Есть три эпохи у воспоминаний…» (1945). С неизменным холодом по спинному хребту перечитываю:

…И, раз проснувшись, видим, что забылиМы даже путь в тот дом уединенный,И, задыхаясь от стыда и гнева,Бежим туда, но (как во сне бывает)Там все другое: люди, вещи, стены,И нас никто не знает – мы чужие.Мы не туда попали… Боже мой!И вот когда горчайшее приходит:Мы сознаем, что не могли б вместитьТо прошлое в границы нашей жизни,И нам оно почти что так же чуждо,Как нашему соседу по квартире,Что тех, кто умер, мы бы не узнали,А те, с кем нам разлуку Бог послал,Прекрасно обошлись без нас – и дажеВсе к лучшему…

А стихотворение «Меня, как реку, суровая эпоха повернула…»? Мы счастливы, что она у нас была. Как сказал В. Корнилов:

Век дороги не прокладывал,Не проглядывалась мгла.Бога не было. АхматоваНа земле тогда была.(«Анне Ахматовой». 1961)

Сейчас, когда художественная литература и ее новинки скатились куда-то на дальние задворки общественной жизни, даже трудно представить, какой ошеломляющий и повсеместный успех имел роман А. Рыбакова «Дети Арбата». На кафедре советской литературы в очереди за соответствующими номерами журнала «Дружба народов» я была под номером 17 – притом что на филфаке относилась далеко не к последним фигурам. Обсуждение романа состоялось осенью 1987-го в огромном актовом зале университета, и яблоку упасть там было негде.

Как и при появлении катаевского «Алмазного венца», многие эстетствующие филологи морщили носы: рядовая заурядная проза, что вы там находите? где речевые характеристики, где психология, где неожиданные или хотя бы нестандартные повороты сюжета, наконец? Помню, как одна моя коллега по кафедре говорила: «Наташа, ведь там одно-единственное художественное открытие – это образ Шарока…»

Когда подобные ноты зазвучали в первых выступлениях на массовом обсуждении, аудитория возмущенно загудела и одобрительными выкриками дружно поддержала незаметную сотрудницу, которая, поднявшись, растерянно произнесла: «Понимаете, ведь мы ничего не знали… А теперь…»

Я и сегодня безоговорочно считаю этот роман гражданским подвигом Рыбакова, о чем во всеуслышание заявила в своем тогдашнем выступлении. Дело не только и не столько в обращении к теме зарождающегося сталинизма, который в начале 1930-х годов уже начал шагать по трупам и ломать судьбы. Дело в том, что этот роман всем взявшим