Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

с романами «В круге первом» и «Раковый корпус».

Что мне сказать о восприятии фигуры Солженицына рядовым советским интеллигентом? На человека, внимательно и с душевной болью прочитавшего в 1962 году «Один день Ивана Денисовича», на человека, испытавшего этот разоблачающий удар и это просветление души, очень мало действовали поношения, которые чем дальше, тем чаще и грубее обрушивала на автора советская печать. Журналистам свойственно преувеличивать роль и значение шумного информационного потока, повседневно омывающего современного человека. С другой стороны, не следует, мне кажется, переоценивать мощь там– и самиздата: до таких огромных, но закрытых городов, как Горький, все доходило даже не в мизерных, а в микроскопических количествах. «Голоса» слушали далеко не все, а обсуждали донесенную ими информацию и вовсе единицы. Фигура Солженицына в массовом «нестоличном» интеллигентском сознании очень долго была как бы законсервированной и хранила в своей сердцевине нечто незыблемое: честное, отважное, настоящее. Помню, как в середине семидесятых, уже после высылки Александра Исаевича из Союза, соответствующим образом препарированной и преподнесенной в советских газетах (кстати, наша вечерка «Горьковский рабочий» аккуратнейшим образом перепечатывала все пасквильные материалы о Солженицыне и Сахарове), мне попались в руки его «Крохотки», которые – с чисто художественной точки зрения – вызвали у меня некоторые сомнения. Под этим впечатлением я задала своему тогдашнему поклоннику-филологу прямой вопрос: «Ну а как ты относишься к Солженицыну?» До сих пор помню тихое, чуть ли не по слогам произнесенное: «С восхищением!» Это восхищение теплилось и жило в наших душах до конца 1980-х. А уж в 1989 году для всех моих друзей фигура Солженицына стала легендой, гордостью, доверием, ожиданием… да чем только она не стала.

Мало кого из прочитавших не потряс «Архипелаг». Его величественное здание стоит особняком в русской литературе. Всесторонняя, эпическая и вместе с тем яростно-публицистическая летопись советской каторги оказалась не только энциклопедией лагерного мира, учебником тюремной этнографии, памятником миллионам замученных – нет, эта книга еще и о том, как человек, сделанный рабом тоталитарного государства, распрямляется, завоевывает внутреннюю свободу, обретает сияние правды и красоты. Обретает не каждый. Но многие, многие…

При всем моем преклонении перед трагической прозой Варлама Шаламова, перед трагедией его жизни, при всем моем восхищении множеством шедевров из «Колымских рассказов», ближе мне все-таки Солженицын, с его неугасающей верой в человека, уважением к его достоинству и попыткам это достоинство сохранить. Большинство солженицынских персонажей, и даже Иван Денисович, вовсе не безответные «терпилы»! Они не вылизывают чужие миски, не подличают, не унижаются, они – в нечеловеческих условиях – ухитряются заработать, а не выпросить свое право на жизнь: «У нас нет, так мы всегда заработаем!», по слову того же Ивана Денисовича.

Трагедия – да. Но и преодоление! А значит, и надежда. Вот суть моего и нашего впечатления от «Архипелага».

Кроме ослепительно-яростной интонации всеохватного повествования, мне очень дорого в художественной манере «Архипелага» предельное, точечное сужение хронотопа отдельных эпизодов. Сам писатель говорил об этом так: «Литература никогда не может охватить всего в жизни. Я приведу математический образ и поясню его: всякое произведение может стать пучком плоскостей. Этот пучок плоскостей проходит через одну точку. Эту точку выбираешь по пристрастию, по биографии, по лучшему знанию…»[8]. Как известно, А. И. Солженицын в 1941 году окончил физико-математический факультет Ростовского университета и долгое время после освобождения работал учителем математики и астрономии. Такое построение – один из главных приемов Солженицына; произведение у него разом и точечно (во времени – пространстве), и многомерно. А определяющим вектором развертывания текстовой ткани становится динамика действия – как внешнего, так и внутреннего. Сущность человека дается через его поступок, и до чего это важно в наше безмускульное время!

Покоряло также благородство цели. Напомню знаменитый эпиграф:

Посвящаювсем, кому не хватило жизниоб этом рассказать.И да простят они мне,что я не все увидел,не все вспомнил,не обо всем догадался.

А ведь были и отвергающие эту книгу. Они есть и сейчас, их ряды множатся. «Хватит рассказывать об этих ужасах! откуда такие цифры? оболгал Горького! да он сам был стукачом!» – говорят они. Как часто мне хотелось крикнуть в ответ словами Пушкина:

«Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе.

Спустя год я залпом проглотила «В круге первом» и «Раковый корпус», а позже неоднократно их перечитывала. Впечатление менялось: текстовое богатство со временем оборачивалось разными сторонами, одни и те же персонажи то нравились безоговорочно, то вызывали отчуждение и даже отторжение. Но такого мгновенного и полного принятия, как в случаях с «Иваном Денисовичем» и «Архипелагом», уже не было. Этим романам явно не хватало чистоты художественного решения. Чем дальше, тем больше Александру Исаевичу этого не хватало… Странно и горько видеть, как недостаток художественной культуры и художественной интуиции калечил великолепные замыслы. Впрочем, это было заметно уже в таких давно опубликованных произведениях, как «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка», «Для пользы дела». Из той серии рассказов безупречно смотрится только «Правая кисть».

Повторю (я об этом уже упоминала): образ Сталина в «Круге» выполнен антихудожественно, а значит, фальшиво и неубедительно. Немало психологических неувязок и натянутости в фигуре Рубина, что отмечали многие и, в частности, сам прототип – Лев Копелев. Безоговорочно мне понравился рыжий дворник Спиридон да еще женщины – жены и подруги заключенных. Согласна, роман интересный, богатый неоднозначными мыслями, полнокровный, но классикой ему не стать.

Ближе к интуитивно ощущаемому классическому идеалу оказался «Раковый корпус». Архетипическая тема борьбы со смертельной болезнью, борьбы со смертью близка неизмеримо большему числу читателей. Замечательно удались врачи; пронзительно выписаны некоторые эпизодические персонажи – интеллигентная нянечка из ссыльных петербурженок Елизавета Анатольевна, «старый филин» Шулубин, веселый солдат конвойной службы Ахмаджан. Но… режут глаз и слух «поэтесса» Авиета, самоуверенный геолог Вадим да и главный антигерой Русанов. «Корпус» я все-таки люблю больше «Круга»; очень милы мне ссыльные супруги Кадмины с их заразительным жизнелюбием, забывающая о себе из-за своих больных Донцова, тот же Шулубин, цитирующий Костоглотову мое любимое пушкинское:

На всех стихиях человек —Тиран, предатель или узник.

Самокритично признаюсь: на этих романах Солженицын как писатель для меня закончился (с одним исключением – о нем речь впереди). Ни «Август четырнадцатого», ни другие романы из пресловутого «Красного колеса» мне одолеть не удалось, и не мне одной. Скучно, далеко, безжизненно. Невкусно! Возможно, здесь одинаково виноваты и автор, и читатели: все-таки никоим образом не устарел пушкинский упрек в том, что мы «ленивы и нелюбопытны». Однако что есть, то есть: не читают «Красное колесо». И вряд ли будут читать.

Но был еще «Теленок» – «животное», как конспиративно и