Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

жена и мать, добросовестная советская служащая, видит и воспринимает окружающую действительность, все отчетливее обретающую черты бесчеловечного абсурда. Сама Софья Петровна описать происходящее с ней явно не в состоянии: сначала в силу очень мало присущей ей рефлексии, а затем просто из-за накрывающей ее с головой немоты, которая заслоняет ужас и спасает от него. То, что повесть написана от отстраненного третьего лица, но как бы изнутри обыденного сознания главной героини, – поразительная заслуга Лидии Корнеевны. Ведь «Софья Петровна» создавалась в 1939 году, по кровавым неостывшим следам собственного трагического опыта, и как, наверное, велик был соблазн выхаркнуть все горе, унижение, оскорбление собственным кровоточащим горлом! Но в отсутствии рефлексии героини по поводу происходящего кроется один из главных секретов успеха «Софьи Петровны».

Страшная повесть. Она ужасающе ясно показала, как в обычных, нормальных, хороших, нравственных людях просыпается, крепнет и побеждает нечеловеческое. Нечеловеческое отношение к миру, людям (в том числе и самым близким), наконец к себе. Безысходность и беспощадность текста были такими, что после первого прочтения я испытала приступ явственной клаустрофобии, жуткое ощущение замкнутого пространства.

Кстати, не могу не упомянуть об экранизации «Софьи Петровны», которую в 1989 году осуществил А. Сиренко, с замечательной Анной Каменковой в главной роли. Весьма выразительная вещь, и очень жаль, что она не оставила по себе должного впечатления.

С тех пор я стала искать все написанное Лидией Корнеевной, и каждая ее строка находила во мне живой и горячий отклик, будь то ее дневники, воспоминания, публицистика (исключая, впрочем, явно и обидно несправедливый «Дом Поэта» о мемуарах Н. Я. Мандельштам) или не имеющий себе равных «Прочерк» – рассказ о расстрелянном муже, Матвее Бронштейне, рассказ безжалостно искренний, написанный с беззаветной любовью, пронизанный бессрочной скорбью и яростью.

Дочь Лидии Корнеевны Люша, Елена Цезаревна Чуковская, эту скорбь и ярость унаследовала в полной мере, став еще в 1970-е годы помощницей и соратницей А. И. Солженицына.

А сама Лидия Корнеевна сказала о себе с той же свойственной ей беспощадной и гордой интонацией:

…Неприметный голос, неказистый,Еле слышный, сброшенный со счета.Ну и что же! Был бы только чистый.Остальное не моя забота.(«Маленькая, немощная лира…». 1968)

В сущности, «Собачье сердце» Булгакова и «Софья Петровна» Чуковской являют собой два исчерпывающих объяснения неудачи советского проекта. Первое сводится к тому, что нельзя ждать от всей человеческой массы перерождения в нужном моральном направлении («Христианство в России еще не проповедано», замечала Анна Андреевна), а второе свидетельствует о том, как легко расчеловечить обычного нормального человека и полностью подчинить его силам зла. «Переустройство человечества по новому штату» (Достоевский) – дело страшно долгое, и успех этого предприятия вовсе не гарантирован.

Вполне понятно, что роман Е. Замятина «Мы», написанный в 1920 году по горячим следам грандиозной попытки этого самого переустройства, но дошедший до массового российского читателя лишь в том же 1988-м (спустя почти 70 лет), тоже читался с неослабным вниманием; к тому же подземные толчки, сигнализирующие о близости крушения кажущихся незыблемыми советских твердынь, раздавались все чаще и ощутимее. Именно Замятину принадлежит честь написания первой блестящей антиутопии XX века, к которой позже присоединятся такие произведения, как «Приглашение на казнь» В. Набокова, «О дивный новый мир» О. Хаксли, «1984» Дж. Оруэлла, «451° по Фаренгейту» Р. Брэдбери.

Будущее угадать невозможно (ближе других к этой цели оказался Оруэлл), но можно угадать то, чего надо бояться в настоящем, и показать угаданное в законченном и гиперболическом развитии. Что же угадал Замятин? На мой взгляд, это не столько предельная рационализация личного и общественного существования, сколько мучительная прозрачность оного. Развитие современных информационных технологий отчетливо демонстрирует психологическую и социальную опасность помянутой прозрачности, понимаемой, разумеется, не так буквально, как стеклянные стены в Великом Едином Государстве (смотри роман), но так же вполне ощутимой субъектами, для которых она предназначена.

Второе предупреждение Замятина – об ужасе коллективизма. Как этот последний прославлялся в советские годы! Какой соблазнительной выглядит добрая мощь коллектива в таких произведениях, как «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях»! Я сама в отрочестве упивалась этими вещами Макаренко и только много позже стала осознавать, в какой непомерной степени изображенные там детские сообщества зависели от личности и воли их создателя. Местоимение «мы», давшее название замятинскому роману, в довоенные советские времена было сверхпопулярно и в поэзии, и в прозе; пылкий пролетарский поэт В. Кириллов, ныне совершенно забытый, восклицал:

Все – мы, во всем – мы, мы – пламень и свет побеждающий, сами себе Божество, и Судья, и Закон.

(«Мы». 1917)

Но «мы», превращающееся в круглосуточного надсмотрщика и контролера? «мы», среди которого скрыты Хранители – шпионы и каратели? Нет, увольте…

И третье, о чем буквально вопиет весь роман, это тоталитарное извращение человеческого сознания и культуры. Автор обнажает перед читателем специфическую структуру несвободного сознания: текст представляет собой записки благополучного обитателя и горячего сторонника Нового Мира, нумера Д-503, и как отчаянно цепляется герой за положительную и позитивную информацию, с какой страстью пытается оправдать все жуткое и отвратительное, совершающееся перед его глазами, как не уверен он в самостоятельных движениях собственной души… Те, которых нынче презрительно и снисходительно называют «совками», не могли не примерять прочитанное к собственному жизненному и душевному опыту. Эпопея со ссылкой в наш закрытый город опального академика Сахарова, с восьмилетним пребыванием Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны в горьковском микрорайоне Щербинки, разворачивалась совсем рядом. Сколько мне пришлось выслушать раздраженных реплик типа: да это жена его накручивает! она и есть причина всех его голодовок! а он – ну, что он, он просто блаженный, не от мира сего… Руками и ногами люди отталкивались от ужасной и горькой правды, повторяли: да ничего особенного, он здесь и работать может, и все условия ему создали – квартира-то четырехкомнатная…

Особенно задевала меня при чтении замятинского романа убежденность обитателя «закрытого общества» в уникальности и сакральной значимости пережитого:

Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря – было во всем торжестве [публичной казни диссидента, осмелившегося восстать против режима и главы государства – Благодетеля]. Вы, кому придется читать это, – знакомы ли вам такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете…

Именно опасное упоение мнимой исторической правотой заставляло и заставляет коммунистов утверждать, что знаменитый «Моральный кодекс строителя коммунизма», в сущности, копирует христианские заповеди.

Очень заманчиво и соблазнительно, но, как показывает исторический опыт, безнравственно ощущать себя вершителем судеб, «знающим, как надо» (Галич), находящимся на высоком, торжествующе справедливом гребне истории. Многие и многие таланты попались на эту удочку:

Есть в наших днях такая точность,Что мальчики иных веков,Наверно, будут плакать ночьюО времени большевиков.И будут жаловаться милым,Что не родились в те года,Когда звенела и дымилась,На берег рухнувши, вода…(П. Коган. «Лирическое отступление». 1941)

Будь прочитан роман Замятина в 1920-е годы,