Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

с собственным отчаянием от непоправимой и безвременной утраты (маме не удалось дожить даже до 60 лет), но и по мере сил помогать своим мужчинам. К тому же в разгаре был заранее обреченный роман с главной любовью моей жизни, отцом моего сына.

О своем внуке, появившемся в феврале 1981-го, мама так и не успела узнать.

Так что в 1980-м и 1981-м читала я в основном доктора Спока да еще доставшуюся мне в наследство книжку 1940-х годов «Мать и дитя», кстати, очень хорошую. Даже Московская олимпиада 1980 года и смерть Высоцкого в опустошенной олимпиадой Москве не то что прошли мимо, но оказались как бы в некотором туманном отдалении. Гораздо больше запомнилась августовская поездка того же года в Ленинград за детским приданым – пеленками, подгузниками (какие памперсы, что вы?!) и прочим: в Горьком не было буквально ничего.

Не открою Америки, если скажу, что материнство капитально корректирует и темп, и образ, и качество жизни, и, конечно, взгляды на нее. Счастливее солнечного утра 14 февраля 1981 года у меня не было. Это счастье не омрачил даже мясистый таракан, ползущий по стене палаты, куда меня определили после родов. Боялась я только одного – не подменили бы по ошибке ребенка, и успокоилась, лишь услышав единодушный возглас соседок: «А мальчик-то похож на тебя!» С тех пор сын был и остается моей постоянной радостью, счастьем и утешением. Не думаю, что каждая мать может это сказать о себе.

В сущности, ни одна мать не может позволить себе роскоши полного разочарования в окружающем. Тем более что в те годы я сделала совершенно осознанный и окончательный выбор и за себя, и за сына: остаться в России, какая бы судьба ни ждала ее в будущем. А будущее это на глазах становилось все более туманным. Однако туман в наших широтах, как известно, часто сгущается перед рассветом.

Пробуждение активного интереса к социальной (а значит, и литературной) действительности началось у меня после Чернобыля, в 1986-м, и совпало с началом той кратковременной, но чрезвычайно значимой эпохи, когда «читать стало интереснее, чем жить», по распространившейся тогда поговорке и всеобщему убеждению. Лавина совершенно невозможных еще недавно публикаций, порожденная сознательно разрешенной наверху гласностью, раскрепостила сознание журналистов, критиков, публицистов, а главное – читателей. Жадный спрос постоянно порождал предложение, и спрос этот был требовательным: массовому читателю хотелось не столько «клубнички» и детективов (хотя, конечно же, и их тоже), сколько правды о стране, истории, мире и о себе. И он эту правду получил.

Гласность! Гласность? Гласность…

(1986–1989)

Начну с 1986-го. Самым ярким литературным впечатлением этого года, знаменующим собой начало гласности, стал, конечно, «Печальный детектив». В. Астафьев, по моим воспоминаниям, вовсе не являлся «писателем для всех», читали его немногие, хотя имелись и стойкие приверженцы. Однако из моих знакомых не оказалось ни одного, кто прошел мимо «Печального детектива». Он содержал сгусток мерзостей российской жизни и худших черт нашего российско-советского характера, брошенный в лицо растерянному читателю, «возжаждавшему» истины: ты хотел правды? – пожалуйста!

Ошеломление от новой астафьевской прозы во многом объяснялось тем, что долгие годы из массовой советской литературы придирчиво изгонялась всякая «чернуха»; редкостью была также гневная обличающая публицистика. Позже и того и другого оказалось в избытке; как всегда, при раскачивании вечного российского маятника, люди быстро устали от нагнетания тщательно отыскиваемых и любовно смакуемых ужасов и, боюсь, надолго потеряли способность адекватно оценивать последние. Так, повесть В. Распутина 2003 года «Дочь Ивана, мать Ивана», с ее нарочито сгущенным мрачным и безысходным колоритом, мало кто заметил, несмотря на повсеместный успех сходного по фабуле фильма «Ворошиловский стрелок» (убийство насильника дочери в первом случае совершает мать, во втором с обидчиками внучки жестоко расправляется дед).

А ведь в русской литературе такие сгустки честной, злой и черной правды вовсе не новость. Одним из самых болезненных книжных впечатлений моего отрочества была автобиографическая трилогия М. Горького: помню ощущение физической тошноты от некоторых страниц и стойкую боязнь перечитывания. Отчаянное восклицание Алексея Максимовича, оправдывающегося за мрачность своего текста, я даже переписала в свой тогдашний дневник:

Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые государи, – это ведь не прошло, не прошло! Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас. А я вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною неотрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и в чем живете.

(М. Горький. «В людях»)

А кипящая ярость Герцена при воспроизведении жутких и абсурдных эпизодов николаевской эпохи? Его выплеснутое в «Былом и думах» проклятие:

Да будет проклято царствование Николая во веки веков, аминь!

Не думаю, что время Николая I было сплошь черного цвета, как и последняя четверть XIX века, к которой относятся воспоминания Горького. Вспомним, например, как Николай вернул Пушкина из Михайловского, а также оплатил оставшиеся после его гибели немалые долги. Настройка исторической оптики никогда не бывает объективной, и мне, при моем всегдашнем внутреннем стремлении если не к оправданию, то по крайней мере к выслушиванию противоположной стороны, не по душе больное выпячивание гнойных ран (недаром друзья часто дразнили меня «адвокатом»).

Нет слов, время от времени общество нуждается в такой литературе. Равнодушных к «Печальному детективу» просто не было; помню пылкие дифирамбы одних, возмущенные опровержения других и осторожное осуждение третьих. Книги подобного рода требуют обязательного перечитывания, с последующей корректировкой первоначального впечатления. Но детям я бы этот роман не порекомендовала.

А Виктор Петрович Астафьев так и остался на проложенной им скорбной обличительной тропе и даже зашагал по ней дальше: «Людочка» (1987), «Прокляты и убиты» (1995)…

После 1986-го наступило настолько интересное общественное и литературно-критическое время, что появлявшиеся книжные новинки (в основном первые публикации давно написанных произведений) я помню буквально по годам. Итак, 1987-й. Три блистательных литературных события: «Собачье сердце» Булгакова, «Реквием» Ахматовой и «Дети Арбата» А. Рыбакова.

Из предыдущего текста этих записок понятно, что Булгаков уже давно стал моим любимцем, каждая его строчка ловилась на лету и долго смаковалась. Искрящийся юмор, до озноба живые характеры, фантастический и вместе с тем жутковато реальный сюжет – все это поначалу отвлекало от главного пафоса повести. А ведь он страшен: люди от природы вовсе не равны друг другу, и из человека с холопьей собачьей натурой никогда не выйдет ни профессора Преображенского, ни даже доктора Борменталя. Общий язык между этими стратами также недостижим: Шариков может договориться только со Швондером. Попытка же волюнтаристски стереть черты природного и социального неравенства обязательно приведет не только к трагедии, но и к истреблению несчастного попытавшегося.

Да-а, повесть эта надолго. Хорошо бы ее перечитывать хотя бы раз в