Большая семья - Филипп Иванович Наседкин

На дворе за куренем послышались шаги. Потом открылась дверь, и на пороге, в облаке лунного света, появился Арсей.

— Иван Иваныч? — услышал старик вкрадчивый шопот. — Ты дома?

Недочет отозвался, пригласил Арсея войти. Арсей закрыл за собой плетеную дверь. Несколько секунд он стоял молча, прислушиваясь к глухим шорохам ночи, затем, нащупав свободное место, опустился на солому.

Недочет хорошо знал Арсея. По внешнему виду, по голосу он безошибочно мог определить его настроение. И теперь по долгому тягостному молчанию старик понял: с председателем творится что-то неладное. Но он не стал ни о чем расспрашивать, надеясь, что Арсей сам заговорит.

Арсей закурил, осветив тесный купол куреня.

— Надо бы Варвару отправить… — сказал он не то Недочету, не то самому себе.

— Куда отправить? — спросил Недочет.

— Не знаю куда… Есть же такие дома-больницы?.. — Он помолчал и потом решительно повторил: — Надо обязательно отправить. И как можно скорее. Может, человек вылечится.

«Уж не настращала ли его полоумная?» — подумал Недочет, пытаясь угадать, отчего дрожит глухой голос председателя.

Арсей прилег на солому.

— Накрыться чем-нибудь не найдется, Иван Иваныч?

Недочет укрыл Арсея пиджаком, под голову подложил стеганую фуфайку.

— Нездоровится, что ли?

— Нездоровится. Трясет. Наверно, лихорадка… Я у тебя заночую, Иван Иваныч. Не возражаешь?

— Милости просим, Арсей Васильич. И поскорей усни. Сон — лучшее лекарство от всех недугов. Утром здоровехонек будешь. Все, как рукой, снимет. Спи, а я посижу, табачку понюхаю.

Но Арсей не мог спать. Едва закрывал он глаза, как перед ним возникал образ Варвары.

— А что, Иван Иваныч, — сказал Арсей, — ежели я отпрошусь работать агрономом?

Недочет, прежде чем ответить, подумал.

— Не можешь ты этого сделать, Арсей Васильич, — сказал он убежденно. — Никак не можешь!

— Почему?

Старик опять подумал.

— Потому, что руководителем народ тебя поставил.

— Ну и что же? Люди поймут… Я добьюсь, чтобы меня райком послал работать по специальности. Что ты скажешь?

Недочет не спешил с ответом. Надо было сказать что-то сильное, что образумило бы молодого человека, вернуло бы его к сознанию своего долга.

— А ежели отпросишься, последним подлецом будешь.

— Что?.. Подлецом?.. Как это понимать?

— А как хочешь, так и понимай. Порядочный человек будет дорожить доверием людей.

Арсей приподнялся на локте.

— Иван Иваныч… — сказал он, и Недочет уловил в голосе Арсея волнение. — Я считаю тебя близким человеком, ценю больше всех твое слово. И потому хочу, чтобы ты меня понимал. Чтобы ты понял, как мне трудно. Очень трудно — словами не выразить. Не охвачу я все… Не охвачу… И, должно быть, не верю в себя…

— Люди в тебя верят, — остановил его Недочет. — А это больше, чем ты сам. Это — все!.. Потому что, ежели наши люди верят, они горы своротить могут. Что от тебя требуется? Быть честным и самому верить в народ. Все остальное придет. И тогда все будет так, как и надо тому быть.

Арсей снова лег навзничь, и Недочет заботливо укрыл его ватником.

— Твое дело людьми управлять и веру в них поддерживать, — продолжал Недочет. — И дело пойдет, поверь моему слову. Рука у тебя крепкая. И талант имеется, скажу прямо. Все налицо. Только не надо твердость терять…

Он понюхал табак, протянул табакерку Арсею.

— Хочешь, нюхни на сон грядущий.

Арсей отказался. Недочет прилег рядом, подложил под голову руки.

— Эх, Арсей Васильич, в большое время, дорогой мой, живем мы, скажу я тебе откровенно.

Арсей лежал с закрытыми глазами.

— Куда еще больше?.. Война, разруха…

Недочет будто не слышал слов молодого друга. Старик смотрел в темный потолок куреня, на котором, как в небе звезды, блестели капельки лунного света, и говорил, точно с самим собой:

— Большевистская партия руководила нами в эту войну. Без этого руководства погибли бы мы, все погибли бы, как пить дать!.. И, может быть, с храбростью, с доблестью, а сложили бы мы свои головушки; и кто знает, на сколько закатилось бы русское солнышко!..

Арсей пытался слушать Недочета, но усталость брала свое. Медленно погружался он в забытье, а ровный, певучий голос Недочета звучал, как далекий звон колокола:

— Я вот помню, прямо вижу какой была Зеленая Балка после первой мировой войны. Немца тогда в нашей деревне и в помине не было. И хатки целы были, а долго-долго не могли мы из нужды выкарабкаться. О колхозах тогда мы еще и не слыхали. Стало быть, каждый был сам по себе. Иной правдами и неправдами вырывался вперед, но таких случалось мало. Другой с трудом, кое-как перебивался с хлеба на корку — таких было много. Каждый сам по себе дрался с нуждой, и многих нужда одолевала. А теперь мы боремся не в одиночку. Теперь у нас коллектив. А это — великая сила! И вера в эту силу у крестьянина большая и справедливая. Не то что раньше. Раньше, сказать по чести, между нами по секрету, с трудом верилось — сомнение часто разбирало. Вот хоть взять меня грешного. Записался я, помню, в колхоз, а самому страшновато, непривычно. Все равно, что старую душу из тебя вынули, а новую, необжитую вставили, и ты не знаешь, в ладах ли будешь жить с этой новой душой. Вот так было… А теперь только лиходей не сознает, что без колхоза хлебнули бы мы горя, заклевала бы нас нужда поодиночке. Заклевала бы всех. А в колхозе мы и нужду, как самого немца, разобьем и поставим на колени. И опять зажиточной жизни добьемся. Еще лучше заживем, Арсей Васильич, так заживем, как не жили мы даже до войны!..

Он замолчал, прислушался. Арсей спал. Дыхание его было ровным, спокойным. Недочет ближе пододвинулся, посмотрел, хорошо ли укрыт председатель колхоза, и ласково сказал:

— Спи, сынок, спи… Завтра взойдет солнышко, согреет