Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

выпивши, махнули для храбрости. Мужик, к которому нагрянули нежданные гости, был после бани, кончалась суббота, вышел к ним в легких нижних портах. Старший брат стал предъявлять:

– Вижу, как ты на жену мою смотришь.

Мужик смерил обоих братьев взглядом, потом спокойно спросил:

– Ты чего приехал, Петро?

– Морду твою кровянить! – злобно выдавил старший из братьев.

– Так вот он я – перед тобой.

Обиженный Петро с размаху двинул, тут же добавил его младший брат. Кровь струилась по подбородку мужика, но свалки не случилось. Мужик выждал секунду, через разбитую губу выплюнул кровь и тихо прибавил:

– А теперь я буду.

И началась свалка. Мужик пихнул младшего из братьев себе во двор, каким-то таинственным взмахом затворил снаружи калитку, сам остался с обиженным один на один, быстро одолел его. Младший брат наконец перепрыгнул через высокий забор, мужик держал удары обоих, на миг установилось равновесие. Мужик проигрывал зачастую оттого, что легкие штаны его на слабой завязке постоянно слетали, оголяя срам, и он был вынужден их подтягивать. Тут выбежала мать мужика, сжимая в руках деревянную лопату, которой сажала в печь хлеба, попыталась неуклюже ударить одного из братьев, не попала и выронила лопату. Петро подхватил оружие, и тут братья стали брать верх над одиночкой. Старшему удалось зайти сзади, скрутить мужику за спиной руки.

– Бей его, Толян! – приказывал старший из братьев. – Дюжей, дюжей врежь! Щас мы ему кой-чего укоротим.

Мужик невероятным образом вывернулся, подхватил оброненную лопату и чудовищным ударом, стесавшим половину лица, опрокинул младшего брата. У старшего, битого и обессилевшего в драке, хватило силы на то, чтобы выбить лопату и самому тут же очутиться на земле.

Это был финал. Братья выдохлись, бороться больше не могли. Мужик мог бы поднять лопату и добить обоих, не насмерть, конечно, но так, чтоб они своими ногами не ушли. Они и так не ушли. Сели в телегу и, устало крича проклятия, укатили.

Яшка тогда был восхищен мужиком, хотя понимал, что не за ним правда, а за старшим из братьев, чья жена, гулящая паскуда, свернула хвост набок. Через несколько лет этот мужик, что так лихо давал отпор обоим братьям, взял себе в жены девку, с которой Яшка провел ночь в бане… День ото дня Яшка боялся жить и сам, без всяких отцовских угроз, подумывал сбежать из деревни навсегда. Но и на побег его духа тоже не хватало…

А муж ее приехал из города, распродал в полдня всю скотину и ценную утварь, заколотил окна в доме, погрузил жену свою и весь похватной скарб на телегу и увез за собой. Ему наверняка даже не успели в этой суматохе рассказать о проделках его благоверной.

Яшка промотал всю эту историю в своей голове, еще ожесточеннее взглянул на Промова и на весь зал выпалил:

– Да пошел ты! Лезет в душу, понимаешь! Копошится там своими ручищами, как в объедках!

Малая часть лекторской комнаты поглядела на сидевших в сторонке приятелей, остальные так и не обратили внимания, распевая «а капелла», без гармошки и балалайки, любимые песни.

Яшка вскочил и стремительно выбежал прочь. Промов откинулся на спинку стула, сложил руки на груди. На душе его не было ни капли обиды. Он размышлял про себя: «А что, и так может проявляться тоска по родине, ничего не поделаешь».

18

«Челюскин» начал скрипеть.

Каждый день скрежет слышали то в одном отсеке, то в другом, то в нескольких концах корабля разом. Льды сжимали его, мяли, давили, пытались побороть.

Шмидт не пытался утаить шило в мешке – стали решительно действовать.

Из грузовых отсеков вынимали все самое ценное и необходимое. На палубе выросли горы стройматериалов, предназначенных для полярной станции на острове Врангеля, но так и не сгруженные там, запасы провизии, научное оборудование.

Об экстренной эвакуации говорили всерьез, не страшились ее, даже наоборот – принялись репетировать. Бобрин достал списки рабочих бригад, расписал диспозицию: кто где стоит, кто именно берет тот или иной ящик с оборудованием, по какому борту его спускает, кто налаживает сборку сходней и помостов – все было рассчитано до мелочей.

Былая праздность улетучилась, люди теперь всегда были при деле. Шмидт внезапно устроил несколько ложных эвакуаций. Люди понимали, что тревога учебная, но действовали на совесть, не вполсилы, а с полной отдачей. Никто не ворчал, не возмущался.

Арктика придвинулась к ним максимально близко. Ее дыхание наполовину проникло в их холодные, едва прогретые в режиме экономии кубрики, она спешила погреть свои ледяные пальцы за пазухой у каждого. Поэтому и не противились ложным тревогам Шмидта, слушались его беспрекословно.

После обеда Промов столкнулся в коридоре с Могилевичем. Завхоз, как всегда, спешил по делам, но, заметив журналиста, приостановил свой бег, протянул руку несмотря на то, что они уже виделись утром на завтраке. Борис пожал ее, но Могилевич не спешил расцеплять пальцы. Глядя в глаза Промова и все еще не отпуская его ладонь, без предисловия начал:

– Боря, напиши про нас.

Промов улыбнулся:

– Так я все время материалы через Кренкеля отправляю, они выходят.

– Я не про то, – теперь уже отпустил руку Промова завхоз и взялся за пуговицу на его пиджаке, – напиши по-настоящему, чтобы дети наши прочли когда-то и сказали… – Могилевич подбирал слова, откручивая пуговицу на пиджаке Промова: – Ну, в общем, чтобы они поняли: век для них всегда будет то радостный, то скотский… Чтоб они готовили себя к жизни, к испытаниям… Так сможешь?

– Даже не знаю… но после твоих слов – попытаюсь, – соврал Промов, помнивший про себя, что статьи у него получаются еще туда-сюда, а вот с настоящим художественным словом – швах.

Могилевич печально улыбнулся, на прощание еще раз пожал журналисту руку и как бы между прочим бросил:

– Объятия-то ледовые сжимаются, из-под пластыря вода сочится.

Не дожидаясь дополнительных вопросов, завхоз пошел дальше по коридору.

Борис вернулся в свою каюту, прилег на топчан. Сегодня снова могли объявить учебную тревогу, надо отдохнуть, а если получится, то и задремать. Он лежал, прислушиваясь к звукам корабля. Щелкнула переборка, проскрипели чьи-то новые сапоги по коридору, донесся приглушенный детский смех – двухгодовалая Анечка играла с матерью. По стеклу иллюминатора, почти не пропускавшему дневного света из-за ледяной корки, стегал упругий ветер. Полярная ночь месяц назад отступила, убывала с каждым днем, свет и вправду становился белее, пробивался через сомкнутые веки Промова, мешал ему задремать.

Внезапно свет стал таять, будто на иллюминатор помимо льда накидывали шторку. Борис хотел открыть глаза, поглядеть – неужели