Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

Свинья носилась в своем отсеке, дико визжа. Могилевич только теперь вспомнил об этих безо- пасных для стрельбы дощатых стенах, снова предложил:

– Может, стрельнем?

Яшка не хотел его слушать, протянул печнику нож:

– Ну что, старый, будешь колоть?

Печник заметно волновался:

– Эт-надь, давно не резал… Боюсь, эт-надь, рука дрогнет, да еще, эт-надь, в такой обстановке… Свинья-то, эт-надь, сбесилась, эт-надь.

Яшка перехватил поудобнее ручку ножа, кивнул Промову, будто не было в последний раз между ними ссоры, будто не проходили они молчком по коридорам полтора месяца с памятной новогодней вечерки:

– Боря, приоткроешь дверь. Только свинья голову в щель сунет – тут ее и дави что есть мочи. Держи, чтоб не вырвалась, понял?

Промов коротко боднул воздух головой, уперся своей длинной ногой в стену узкого отсека и налег на дверную ручку. Он любовался Яшкой: «Вроде у меня опыт, ведь я землетрясение пережил. А поглядите на него: собран, находчив, умел. Покрикивает на меня, подгоняет». Промов чувствовал стихию, она будоражила его, прямо как в ту памятную крымскую ночь.

Яшка все точно рассчитал – свинья действительно сунула голову в образовавшуюся щель. Промов не подкачал, держал дверь крепко, не давал свинье обратно убраться, видел, как железный край двери впивается в живое мясо визжащей скотины, как пол под его ногами заливает выпущенная из ее горла кровь, как страшны и уродливы ее покрытые черным налетом зубы, и думал: «Да правильно ли мы делаем? Может, тихо утопнув, она не испытала бы таких мучений?»

Плотник держал свинью за ухо, оскалив зубы в напряжении, водил лезвием у нее под горлом, пока ноги ее не подломились и она не упала.

– Все, отпускай, – велел Яшка, – теперь и так дойдет.

Могилевич поскользнулся в луже пролитой крови, с досадой плюнул:

– Новые сапоги, подошва еще не обтерлась – скользят…

Корова стояла в своем отсеке тихо и смирно, больше не мычала. К ней зашли люди в пахнувшей кровью обуви, у одного из них были залиты кровью обе руки. Свинья, так тонко и пронзительно кричавшая рядом, теперь затихла, только хрипела.

Яков взглянул на корову, хотел машинально погладить ее за ухом, но тут же испугался своих рук, чуть было не упрятал их за спину.

– Не серчай, Маринка, – тихо сказал он.

Корова издала в ответ робкий прощальный мык.

Промов поглядел на маленькое, блеснувшее бело-красной искрой лезвие, такое несоразмерное с большим и добрым животным. Яшка встал сбоку от нее, полез рукой ей в загривок, отыскал сразу за черепом позвоночную впадину, наставил туда лезвие и резким коротким ударом по ручке ножа утопил его в плоть. Корова с перебитым позвоночником остолбенела и завалилась на бок. Стукнул ее изогнутый рог о железный настил с оброненными клочьями сена. Яшка упал перед ней на колени, выдернул нож, нащупал в отвисшей коровьей шее бившуюся пульсом артерию и перехватил ее, выпуская кровь на волю.

Корабль вздрогнул. Все четверо тут же опомнились, вернулись к застывшей свинье. Яшка сделал ей в каждой ноге прорезь, продев руки в эти прорези, они перевернули свинью вверх животом, потащили ее наверх. В коридоре Яшка приостановился, подхватил бочонок глины, кинул свинье на живот. Все молчали, печник тяжело отдувался, один Яшка болтал всякую бестолочь:

– Шмидт – молодцом! Видал, как орудует?

– Воля у него несгибаемая, – замогильным голосом отозвался Борис.

– Как его все слушают беспрекословно! – не уставал восхищаться Яшка, либо что-то прятал за этими своими возгласами. – Сбитый у нас коллектив, чего и говорить. Эвакуация проведена исключительно.

– Погоди, она еще не закончилась, – напомнил Промов.

Яшка будто не слышал, молотил свое:

– Ни паники, ни ругани, ни криков. Когда в деревне у нас случился пожар, то рева было…

Корабль снова просел у них под ногами, оборвав последнюю фразу плотника. Уже обозначился значительный крен на нос, корма задиралась в гору, благо к выходу на палубу оставалось немного.

Они выскочили из темной, лишенной света корабельной утробы. Бочонок с глиной полетел за борт, рухнул в мягкий сугроб, следом заскользила по слегам свинья. Ее тут же подхватили сновавшие по льду люди, их с каждой минутой становилось все больше, а народ на корабле, наоборот, убывал.

Грузов, загромождавших палубу, было еще достаточно, однако Шмидт с Ворониным все время подгоняли людей, приказывали им спуститься на лед. Туда же непрерывным потоком летели ящики с консервами, брикеты угля, коробки с приборами, оборудование, листы фанеры, завернутые в рогожу, готовые окна со стеклами, связки меховой одежды, валенки, палатки, мешки с мукой и сахаром, промороженный говяжий бок, доски, бревна, стопки кирпичей, стянутых шпагатом, тюки прессованного сена, более не нужные убитой корове.

Борт стал низким, уже не требовались слеги и сходни. «Челюскин», пожираемый льдами, увязал, рывками уходил под торосы. На короткий миг эвакуация упростилась.

Промов опять услышал голос Могилевича:

– Боря, прыгай! Яшка, не задерживай! Живее, ребята, живее!

Промов выбросил за борт последний ящик и прыгнул сам. Приземлился удачно, почти как переносимый им бочонок глины – в сугроб. К нему подскочил Звездин, помог подняться, коротко спросил:

– Цел, не ушибся?

Через секунду сюда же угодил Яшка. Отряхнув с меховой шапки снег, он бросился собирать разбросанные по льду грузы.

Неподалеку бегал Шапиро, безумство его не прекратилось. Он взял аппаратом фокус на тонущий корабль, снимал катастрофу, изредка отрываясь от глазка и бросая вращать ручку, крутил фиги небу, указывал невидимому Кармену:

– Выкуси, Ромка, выкуси! Никогда из своих Каракумов ты не доплюнешь до меня! Руки коротки со мной тягаться.

Раздался чудовищный скрежет – такого по силе еще не слыхали: «Челюскин» осел еще глубже. На нем оставались трое: как и положено – капитан с начальником экспедиции сходили с тонущего корабля последними; Могилевич пересадил последнюю коробку… Все трое стояли вплотную к борту, осталось только перекинуть ноги и прыгать…

На короткий миг «Челюскин» стал свободен, льды разошлись, отпустили его бока, показалась черная бездна живой воды, окаймлявшая корабль. У края льдины сгрудились толпой люди, кричали, подгоняя оставшихся, призывно махали руками: гидролог Звездин, матрос Мосолов, художник Шемятников, летчик Бабушкин, гидрохимик Лобза, плотник Шатайлов, фотограф Новик.

Воронин заглянул в печальную муть, бьющуюся у самого борта, и увидел там день 16 мая 1918 года, пароход «Федор Чижов», и себя – молодого штурмана Воронина – словно со стороны… Вспомнил, как вынырнула немецкая подводная лодка из морской пучины и потопила его пароход артиллерийским огнем. В руках и ногах Воронина фантомной болью отозвались раны памятного обстрела. Он руководил тогда эвакуацией людей, они