Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

возжаждет безумств. Одарите его всем, что он пожелает, он будет жаловаться, что его обманули и что он получил не то, что хотел».

– Так и знал, что эта американская морда напишет чего-то, нашему русскому уху совсем противное. Порода у них такая. Капиталисты с жиру бесятся. Ну скажи: откуда у нашего человека роскошь? Изысканное там всякое… Нам как бы с голоду ноги не вытянуть, а он тебе про безумства.

Промов улыбнулся, пытаясь терпеливо объяснить:

– Ты не уловил сути. Представь: если мы погрязнем в роскоши (которую ты себе даже намечтать не можешь, а все же попробуй), мы перестанем жить. Пофантазируй – ты настолько всем пресытился, что тебя ничего не трогает, ничего не удивляет. Самая изысканная пища для тебя – обычное варево, самые благородные вина – пресный компот, самая опытная блудница не может утолить твоей страсти. Ты все равно что мертвый: все еще жив, но тело твое бесчувственно, и дух угас.

Они опустили бревно на лед, развернулись, пошли за следующим. Журналист не сходил с философской тропы:

– Один очень сильный народный поэт, твой земляк, кстати, вологодский…

– Костромские мы, – поправил Яшка Промова.

– Это не так важно… Так вот он сказал: «Объясни – я люблю оттого, что болит, или это болит оттого, что люблю?» Ты жив, пока ты испытываешь боль. А в пресыщенности боль исключена, она там отсутствует, потому там все неживое.

Плотник, кажется, стал вырубать из слов смыслы. Нагнувшись за новым бревном, он натужно выдал:

– Боль – это борьба, а борьба – это жизнь.

– Правильно! – внутренне возликовал Промов. – И чем никчемней жизнь, тем старательней за нее цепляется ее носитель. Подвиг никогда не совершит жалкая душонка, ведь она так дрожит за свою бесценную оболочку.

– А это кто сказал?

– Это я тебе говорю – Борис Промов.

Журналист вспомнил минутное самолюбование начальника лагеря и тут же прикусил себе язык, передразнив самого себя: «Ай да я, ай да сукин сын!.. Понахватаешься тут дурных манер рядом с этим Шмидтом».

20

Пассажирский аэровокзал на Ходынском поле работал уже три года. Почти столько же существовало Главное управление Гражданского воздушного флота. Передвижение самолетом для обычных людей становилось год от года доступнее и проще. Открывались аэродромы, новые маршруты, входила в строй отечественная малая авиация, перевозившая людей на близкие расстояния.

Но Ксеня отправилась во Владивосток на поезде. Так далеко самолеты пока не летали.

Она смогла добраться только до Казани, там пересела с аэродрома на железнодорожный путь, неспешно покатила по старой проверенной чугунке.

Хоть и неслась ее мысль на край света быстрее любого скоростного самолета, хоть и подгоняла она каждую минуту стучавшие на рельсовых стыках колесные пары, время в пути протекало медленно. Ксеня это знала, еще до начала своего путешествия она говорила сама с собой, постоянно успокаивала: «Поезд до Владивостока раньше двух недель не дойдет» – ничего не помогало.

Душа ее вслед за мыслями рвалась вперед. Туда, до крайней сухопутной точки на карте, куда способен добраться обычный гражданский человек. Доехать, долететь, доплыть, доползти. Приблизиться к нему, насколько это возможно… а дальше будь что будет. Дальше она не думала. Растрачивала сердечные и мозговые силы только на этот свой безвременный, стремительный полет.

Едва только стало известно о происшествии с «Челюскиным», Ксеня не сидела на месте ни часа. Какое-то время ушло на решение – как все-таки ехать. Потом, когда путь был выбран и билет куплен, она уже не оглядывалась назад.

Вся страна следила за развернувшимся противостоянием Арктики и отважных полярников. Ксеня и до этого отслеживала через газеты подробный путь «Челюскина», а теперь, когда случилась катастрофа, прогремевшая на весь мир, в первые дни скупала всю прессу, перечитывала статьи о лагере Шмидта по несколько раз. Заучивала коротенькие сводки самих челюскинцев, передаваемые из лагеря по рации и опубликованные в Союзпечати, гладила взглядом родную фамилию в конце этих сводок, с надеждой шептала:

– Жив, жив…

Дотаивала вторая неделя пути. Поезд пересек материк, подходил к Приморью. Завтра должна была открыться глазу застывшая гладь Тихого океана.

На станциях Ксеня теперь уже не скупала кипы газет. За нее это делали соседи по купе. Статьи про лагерь Шмидта читали вслух, активно обсуждали. Она не открывала своей тайны, хотя тайной это для нее самой не было, но все же не выпячивала того факта, что ее муж среди терпящих бедствие на льдине челюскинцев.

От Иркутска пассажиры в ее купе больше не менялись. Там сели двое мужчин средних лет, ехавшие по делам коллеги, и женщина лет на двадцать старше Ксени. Мужчины были оба в очках, лысоватые, упитанные, с едва пробивавшейся проседью, с похожими чертами лица, в почти одинаковых пиджачных парах, словно два кровных брата. Поначалу Ксеня их даже путала. У них и отчества оказались одинаковыми – два Павловича. Один Семен, другой Степан. Потом Ксеня начала различать их по голосу, смеху, ужимкам и манерам.

Женщина ехала навестить своих взрослых детей, живших и работавших в порту Владивостока. Назвавшись товарищем Прокудиной, она с первых минут немного возмущалась мужской компанией:

– Как это так – в одном купе размещают и мужчин, и женщин! В гостиничных номерах ведь не подселяют к тебе мужчину. Так отчего же на железных дорогах так поступают?

– Да бросьте вы. Будто в первый раз едете? – беспечно удивлялись оба пассажира.

– Нет, ну вот едут, скажем, на весь поезд два десятка женщин, – не унималась товарищ Прокудина. – Неужели им нельзя выделить особые купе, без всяких там подселений?

– Ну обеспечат вам эти купе, – стал рассуждать Семен Павлович, – а они пустыми окажутся, не будет, например, в этот рейс женщин вовсе.

– Или, наоборот, больше их окажется, чем два десятка ваших «законных», – подхватил его приятель.

– Что же прикажете делать билетным кассам? – чуть ли не торжествовал Семен Павлович, открывая перед товарищем Прокудиной простые истины. – Не продавать билетов мужчинам? Не расходовать «законных» женских мест?

Товарищ Прокудина недовольно фыркнула. Степан Павлович вторил своему коллеге:

– Вот гражданочка едет… Откуда вы, гражданочка, кстати, едете? Вот – от Казани в купе трясется. Ей, при ее положении, вообще хоть ложись и помирай! А она, видишь ты, едет себе молчком, не жалуется.

И мужчина спросил у нее взглядом: «Вы ведь, гражданочка, в положении? Не ошибся мой поживший, поглядевший на этот свет глаз?»

Ксеня коротко кивнула в ответ.

Скоро эти начальные «страсти» сменились разговорами о «Челюскине». В воздухе витала только эта тема. Тем более что газет, относительно свежих для этих весьма отдаленных мест, на остановках