Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

– Не то слово, брат… Посади меня на берег, скажи: «Беги»… Пыль не успеет у твоих ног осесть, а я уже дома буду.

Промов похлопал Яшку по плечу:

– Крепись, скоро все кончится.

Кудряшов безутешно качнул головой:

– Нынче приснилось… или наяву показалось даже, как скрипит у колодца вороток, опостылела эта железная банка!

Яшка внезапно разозлился и грохнул кулаком в переборку, забывая о том, что еще пару часов назад так ревностно оберегал имя корабля и не желал его мешать с плавающим в проруби дерьмом.

Борис тут же вспомнил утренний разговор со Звездиным. Тонко размазывая масло по бутерброду, геолог делился за завтраком:

– Такое сегодня приснилось… прямо и сказать стеснительно.

– Это нормально, – отпивая чай, запросто ответил Промов, – организмы у нас молодые, мне женщины тоже часто снятся.

– Да нет, не это совсем, – покраснел гидролог. – Мне снилось, или я не уверен, что это был сон. В общем, проснулся я оттого, что окна у меня дрожат от трамвайного звона. Глаза открыл… вместо окна – иллюминатор, вместо трамвая – вьюга.

Оба поглядели на иллюминаторы, вот уже месяц заросшие слоем инея, с тех пор как начался режим экономии корабельных ресурсов.

«У каждого своя ностальгия по цивилизации и привычному миру», – сделал вывод Промов и перевел взгляд на Яшку. Ему показалось, что плотник и вправду будто запьянел, от тоски ли нахлынувшей или от кружившего в зале веселья, расходившегося, как на деревенской вечеринке. Борис обнял приятеля за плечо:

– Ты знаешь, Яков, я вот читал одну умную книгу по психологии, в ней говорили, что если рассказать свою проблему, проговорить ее человеку, которому доверяешь, то проблема эта будет уменьшаться, а может, и вовсе исчезнет.

Плотник поднял взгляд от пола, поглядел на Промова. Что-то было сомневающееся в его взгляде.

– Поделись с кем-нибудь, кому доверяешь, – мягко настаивал Борис.

– Да я тебе верю… К нашим барсукам разве с такими вещами подойдешь? – кивнул Яшка на беснующуюся толпу.

– Может, обстановка не совсем подходящая? – кивнул туда же и Промов. – Выйдем отсюда, сядем у меня в каюте.

– Ни к чему, – небрежно махнул Яшка, – давай здесь.

Пляски с частушками наконец стихли. Кто-то из женщин настойчиво просил:

– «Каховку», давайте «Каховку»!

Вместо балалайки лирично запела трехрядка. Под первые строки военной песни Яшка начал:

– Я в детстве любил на мартовских льдинах по озеру кататься… Ох и лаял меня отец, и сек даже. А мы с пацанами все равно: как пошло таяние, как поплыли льдины, мы у бережка одну зацепим, подволочим, заберемся гурьбой и плаваем, пока нас с собаками не начинают искать. На глубину не заплывали, боязно было, а так, лишь бы шестом до дна можно было достать и оттолкнуться. Потом, как подрос, полюбил через озеро на санях за сеном ездить. Такая, я тебе скажу, благодать. Морозец легкий, тужурку снимешь, вилы возьмешь и пошел грузить. Наворотишь так, что и лошадки из-за копны не видно, садишься на самую макушку – к дому правишь. Зима, из труб дым валит, ни ветерочка тебе, ни поземки. Темнеет рано, озеро переезжаешь, и солнышко все красным светом заливает, снега кровянит.

Военная песня угасла, ее сменило привычное народное творчество, подхваченная всеми «Ой, мороз, мороз». Яшка хмыкнул, коротко кивнул на смешанный хор, продолжил:

– Вот один раз везу я сено, а подо мною будто рыба громадная говорит: «Буук… Буук… Вааак». И словно хвостом своим по льду мягко так лапает, вроде играет – шлеп-шлеп. Думаю – что такое? Учитель наш, Циркуль, про китов рассказывал. Неужели в озере нашем кит завелся? Потом треск через все озеро, я его уже в прошлые года слышал… Мама родная! Смекаю, сейчас озеро лопнет, не довезу я ни сена, ни лошаденки, ни себя.

В поющей компании тут же сменился ритм, замельтешили пальцы гармониста, грянули спевно: «При лужке». Яшка, загораясь мелодией и своим сюжетом, затараторил взволнованно и быстро:

– Стал я погонять. Зойка даром что скотина, беду лучше человека чует. Без моих криков в постромках бьется, налегает, старушка. Я себя кляну – на кой дьявол нагрузил так много! Встал на ноги, мечу сено на ходу, ношу Зойке убавляю. Лед трещит, но под нами с Зойкой еще целиковый. Вот уже и камень бабий вижу. На нем наши бабы вальками белье бьют, шлепают, полощут. Циркуль говорил: его ледником из Швеции к нам притянуло, и гладкий он оттого, что еще там его северными морями облизало, а самое главное – на мелководье камень лежит, хоть и не у самого берега. Ну, думаю, дойду до камня – спасен! Только подумал, лед под копытами у Зойки и разойдись… Пошла в сторону льдина, ухнули мы с Зойкой в темную муть. А до той минуты мне вода в озере всегда чистой казалась, прозрачной, как слезы. И за сеном ездить я до той минуты любил, а теперь, как вспомню, так морозом по всей шкуре и прохватит.

Песня стихла, вдарили дружные аплодисменты, посыпались новые заказы, но гармонист попросил перекура. Яшка затих, словно не мог продолжать, пока снова не запоют. Борис осторожно сказал:

– Ну, раз ты сидишь передо мной, так, значит, ты выплыл в тот раз?

– Я-то выплыл… Зойка хоть и старая была, а жалко… Да и она бы выплыла, кабы не упряжка… Два только раза в жизни своей я так боялся.

– А второй раз когда? – выждав положенную паузу, спросил Промов.

Яшка посмотрел в глаза своему приятелю, что-то внезапно в нем надломилось, Промов это заметил.

Плотник вспомнил последовавшую за той бедою весну, первую свою ночевку в бане у Прохора, с замужней бабой…

Они не уходили из бани до самых утренних сумерек, и в ту минуту Яков не жалел о том, как будет ему или ей худо, когда вернется ее муж, как начнут чесать языками люди по всей деревне, как станет костерить его отец, как днями напролет противно заквохчет мать… Он жалел лишь о том, что ночь так быстро пролетела.

Дни уходили, и все сбывалось. Отец грозился выгнать из дома, мать по три раза в день замахивалась то коромыслом, то ухватом, то черенком от лопаты, люди скалили зубы, встречая его на улице. Замужняя на глаза не попадалась. Яшка стал с тревогой ждать той минуты, когда вернется из города ее муж.

В детстве он гулял с друзьями на соседней улице и видел, как подкатила к одному двору телега. Слезли с нее два брата с другого конца деревни, были оба